Дни и ночи сменяют друг друга по кругу в этом бесконечном путешествии в никуда. Монотонный стук колёс. Жужжание тусклой лампочки в пустом купе. У входа складка ковра - постоянно спотыкаешься. Заедающая дверь и ручка, которая поворачивается вверх - каждый раз забываешь об этом. Я точно знаю, что не помню, как садился на этот поезд, сколько мы уже едем и приедем ли когда-нибудь вообще. Здесь вечная безлунная ночь смотрит в грязные холодные окна, что никогда не увидят света. Картина за окном всегда разная (по крайней мере, я не помню, чтобы она хоть когда-то повторялась), лишь изредка мелькают выставленные в идеально ровный ряд тусклые фонари и пустые платформы. Я никогда не видел вокзалов, городов или хотя бы домов. Извечно тянущаяся полоса ночи, отбрасывающая свои тени на леса, чёрные воды морей и далёкие замёрзшие горы. Вглядываюсь в молчащую даль очередного пейзажа.
И просыпаюсь.
Меня продолжает покачивать в такт движению поезда, но я больше не ощущаю ночной прохлады вагона, в котором только что стоял. Меня всегда вырывает из снов внезапно и резко, будто чья-то скучающая рука переключает слайды. Несколько секунд я продолжаю чувствовать едкий сигаретный запах тамбура, но приходит осознание, что я уже здесь, в реальности, в одеялах огромной неудобной кровати.
Я никогда не видел там людей. Лишь заслышав шарканье по изношенному ковру, я, каждый раз мешкая с идиотской ручкой двери, выбегал из купе - и никого не находил. Но это было даже на руку - поезд с годами стал для меня моим собственным раем, местом, где никто не сможет меня найти. Моим местом. В самые тяжёлые будни после надоевшей работы, после ссор и грязных скандалов, я мог утешить себя спасительной мыслью - ночью я окажусь в этом умиротворяющем поезде, что примет меня в свои жужжащие тусклой лампочкой объятия. Я чувствовал прохладу маленькой в сотый раз выстиранной подушки, чувствовал колючие прикосновения клетчатого пледа. Я мог заварить себе обжигающий чай - самовар всегда был полон, мог спать на своей нижней полке, сквозь дремоту поглядывая на мелькающие за окном огни. Но я не знал, куда везёт меня этот поезд. Да и не хотел знать.
***
Щёлкнув заедающей кнопкой, включаю компьютер и направляюсь в душ. Думаю, мне было бы неловко, если бы боги могли слышать, как я бездарно пою про потерянный рай, отплёвываясь от горькой пены. Если бы, конечно, я верил хоть в одного из богов. Думаю, лучший и единственный бог - это воображение, вот уж оно-то точно может всё. Без всяких отговорок и поправок на свободу воли.
За испещрённой бороздами от когтей дверью ванной хрипло мяукал юный четырёхкилограммовый Апостол, следуя ежедневному расписанию по вытаскиванию меня из душа. Доброе утро, мой дымчато-голубой друг, доброе утро.
-Доброе утро, - ответил бы мне кот, если бы пожелал.
В это утро, да и во многие предыдущие, я искренне верил, что коты не только понимают наш язык, но и умеют прекрасно на нём говорить, но им просто не о чем с нами разговаривать. Поэтому я не удивился, если бы однажды Апостол заговорил со мной.
Итак, что у нас сегодня в планах? Несколько заказов на работе, день, проведённый в дороге, в машинах, пробках и одинаковых подъездах с потрескавшейся краской, чаще всего зелёной. Кому-то моя работа покажется адом: сменяющие друг друга в топе радио пустые песни с невообразимой рифмой, резкие противные гудки машин, словно истеричные вопли механических бензиновых птиц, смесь дешёвого парфюма, пота и чёрт знает чего ещё. Но человек обладает прекрасной способностью адаптироваться и привыкать к чему угодно - так привык и я. Пусть даже не всегда музыке удавалось заглушить всё это, а разряженный плеер иногда предательски выключался в самый неподходящий момент - я не замечал этой дорожной возни, запахов, звуков и мимолётных скандалов с участием водителя, истеричной тучной женщины и молодой мамаши с орущим ребёнком на руках. Заказчики и заказы сливались в единое многоликое пятно, и лишь изредка на первый взгляд совершенно невзрачные персоны оставались в моей памяти на долгие недели, цепляя жестом, брошенным словом, взглядом. Я бережно хранил в кладовых памяти каждого из них до тех пор, пока круговорот событий не относил их всё дальше от берега воспоминаний, оставляя мне лишь самых интересных, самых заметных.
Вот уже который год я хранил в памяти образ хрупкого и по-взрослому серьёзного Димки, что учился в моей школе и был на три года моложе. Я помню его внимательный взгляд и синюю тельняшку, в которой он встретил меня, когда я впервые заговорил с ним нормально, не участвуя в подначиваниях моих школьных дружков. О чём мы там говорили, уже не важно, кажется, обсуждали майские школьные мероприятия, в которых мы оба были задействованы. Меня, нагловатого и познавшего весь мир и основы бытия, пугал и оттого раздражал взгляд этого вечно тихого мальчишки: казалось, он видит, что на самом деле кроется за моей подростковой напыщенностью и важностью. Он отвечал всегда по существу, но будто уходил от прямого ответа, заставляя мои загнанные в стереотипные рамки мысли погружаться в непостижимую глупым подростком абстракцию. Я боялся его, подсознательно чувствуя, что, решись над ним поиздеваться в тот момент, я сам выглядел бы жалким и ничтожным. В каком-нибудь дешёвом романе после этой встречи я бы непременно изменился, бросил якшаться с туповатыми подростками и совершил что-то феноменально важное. Или хотя бы отстоял право Димки на свободную от подначек жизнь. Но я был обычным подростком и уколы совести гасил не иначе как очередной порцией издевательств. Димка же спустя годы затерялся в городах и университетах, не знаю уж, к какому берегу прибила его жизнь, - после выпускного в школе я, так ни разу в неё не вернувшись, его не видел.
Чёрт его знает, почему, но я навсегда сохранил в памяти этого странного мальчишку и то отвратительно горькое послевкусие моих издевательств, и каждый раз их я брал с собой, переезжая ли в новую квартиру или уезжая на лето к морским берегам. И, надевая маски и меняя обличия, я всегда помнил Димкин взгляд без насмешки или осудительного превосходства.
Сегодня первой мне открыла дверь женщина лет пятидесяти с чуть приподнятыми бровями и выражением лёгкой тревоги на лице, будто она ждала от меня плохих новостей. Вернее, не ждала, а подсознательно боялась получить. Думаю, эта тревожность проявлялась порой не зависимо от того, на кого она смотрела, а просто в моменты задумчивости и погруженности в свои мысли. Отдаю ей маленький конверт, проговариваю заученные фразы, разглядываю её красивую уверенную подпись. Люди нынешнего поколения почему-то совершенно безответственно и грубо обращаются с этой маленькой закорючкой, оставляя её копии на всех официальных документах и чеках. Красивую, ухоженную, словно руки светской дамы, подпись встретишь редко. Люди не глядя бросают её на испещрённые текстом листы, спешно отрывая руку, оставляя обрывающийся след синей пасты. Они не знают ценности подписи. Хотя, думаю, эти угловатые неровные каракули будет сложно подделать. Да и мои отпечатки на всех официальных документах тоже не выглядят достойными места в паспорте.