— Допуск?!
Вопрос был чисто формальным: идти по красной полосе имел право лишь Президент, впрочем, он не пользовался этим правом, а то, что Домингес не является Президентом, было вполне очевидным фактом даже для кретинов из внешней охраны. Впрочем, автоматы на животах висели пока спокойно: скорее всего, парни в сиреневом решили, что это ошибка, — на Площади, действительно, ноги могут понести не туда, куда следует.
— Стоять! Руки!
Гвардейцы реагировали правильно. За их спинами высились сапоги Президента, а рядом, гораздо выше сапог, — серебристая широкая игла с плавно закругляющимися гранями. Именно к ней протягивал почтительно руки Президент, под которым не было пьедестала. Корабль! И гвардейцы хорошо знали, что полагается делать с чужаком, приближающимся к Кораблю…
— Стоя-а-ать!
Да, гвардейцы сообразили, но они туго соображали, этому не учили в казармах, а до люка оставалось не больше трех шагов… Чужой не вышел из Зоны — значит, в него не следовало стрелять, его надлежало брать живым, — но это был Домингес, а не Гарибальди Пак, не Энрикес, не Такэда! Впрочем, Такэда сумел бы положить этих парней, но он пошел другим бульваром — и поэтому сейчас не он, а Домингес, перевернувшись через голову, влетел в открытый люк Корабля, и не ему, а Домингесу вслед защелкали пули. Пирамидки приняли радикальные меры, но было уже поздно, потому что впервые за много лет пасть Корабля захлопнулась, серебристая плита закрыла выход, и пули только запоздало щелкали по ней, не оставляя следа…
2
И только теперь Домингес испугался. Всей спиной чувствовал он дробный перестук пуль по двери, но если бы люк сейчас открылся, то, скорее всего, он выскочил бы на автоматы. Однако выскочить не было никакой возможности, а вокруг переливался теплый синий свет, он появился невесть-откуда, и плавные голубые волны протекали по матовым стенам овального зала. Ладони стали влажными, это было неприятно, но, с другой стороны, страх позволил сообразить, что он — наконец! — находится в Корабле, о котором столько слов сказано и на который столько сил угроблено… И не следовало распускаться, потому что в любом случае оставалась ампула в воротнике, а значит, не было никаких оснований для паники.
Давным-давно — а в сущности, не так уж давно, лет десять назад, когда еще казалось, что все может измениться само собой, а на собраниях спорили главным образом о том, стоит или нет взрывать памятники, — старый Абуэло Нуньес, отец Флавио и Алехандро, тех самых, которые три недели назад дошли до перекрестка с верблюдом, он-то первым и понял, что все это — и даже нападения на патрули! — бессмысленно, потому что дело упирается в Корабль. В конце концов, кому, как не ему, было сообразить это: до начала Социальной Критики он работал в Университете, а Университет ведь тоже находился тогда на Площади, и нет ничего удивительного, что старый Абуэло Нуньес, а тогда — просто доцент Нуньес наблюдал из окна лаборатории, как на площадь опустился Корабль. Серебристая игла упала бесшумно, она стояла день, и второй день, и третий — и ничего не происходило. Вокруг суетились полицейские («Полицейские?» — переспрашивали те, кто помоложе. — «Ну да, полицейские!» — ничего не объясняя, подтверждал Нуньес…), пару раз подходил мэр (молодые переглядывались, но спрашивать уже не решались), однако поверхность Корабля оставалась гладкой. А потом, когда в ней прорезалась овальная дыра, толпа отхлынула, потому что, на землю выползли лиловые существа и принялись перебирать щупальцами. А немного погодя возник Голос.
Абуэло Нуньес клялся, что Голос услышали все сразу, а не только стоявшие на площади, — он был слышен даже на окраинах, хотя вроде бы и не звучал, и вообще он не был Голосом, во всяком случае, человеческим голосом. Но все равно, было понятно, что это Голос и что он зовет. В нем было нечто успокаивающее, и толпа не разбегалась, однако и подходить никто не торопился: здесь все были в здравом уме и предпочитали смотреть на лиловых каракатиц издали: они, конечно, никого не трогали, но вполне могли и тронуть.
И только один, хилый, с угреватым носом, пошел к ним, вернее, побежал — и, скорее всего, совсем не к ним, наоборот, он попытался пробежать мимо них, потому что полицейские, державшие его за локти, оцепенели вместе со всей толпой и на миг ослабили хватку. Угрястому было нечего терять: его закидали гнилыми помидорами, а дружки его в отместку разломали столы в закусочной, но дружки смылись, а он не успел — и теперь его ожидал суд и работы в цехах плазменных заводов. Угрястый был посмешищем для города, но это не давало ему права ломать столы в закусочной, а ему не хотелось на плазменные заводы — и потому он вырвался из рук полицейских и побежал через площадь. Может быть, он и не видел каракатиц, может быть, он вообще ничего не видел, но они видели его, они выбросили вперед, навстречу ему, длинные лиловые щупальца и перехватили, и опутали, и вплели в себя, а потом, клубясь, исчезли в овале люка, который закрылся за ними. А когда люк открылся вновь, из него выползли каракатицы и вышел угрястый, но он уже был не просто угрястым и уж совсем не был посмешищем… потому что был Президентом. В это трудно было поверить, но невозможно не подчиниться Президенту. И все подчинились. Почти все.
— Кто ты?
Голос появился внезапно, как и свет. Он был везде и нигде, он звучал как-то странно, но в то же время он не был страшным, совсем наоборот, услышав его, уже не хотелось бояться. Казалось, он рождается в мозгу, но в то же время он исходил и от клубящихся синеватых стен, и из светящегося над головой сетчатого диска. Это было непривычно, но удивление не приходило: Голос спрашивал, и следовало отвечать.
— Я Домингес. Но что это тебе скажет?
— Многое. Ты — Домингес. У тебя есть имя. Ты владеешь речью и задаешь вопросы. Ты умеешь бояться. Значит, ты человек.
— И что с того?
— Я ждал тебя. Почему ты пришел так поздно?
Это было уже слишком. Голос явно лгал, потому что никак не мог ждать Домингеса. Но в конце концов ложь — это понятно, во всяком случае, привычно. Домингес ожидал большего от этого Корабля.
— А ты кто?
— Я Корабль. Я очень давно жду. Я не верил, что меня бросили навсегда. Ведь я никогда не бросал людей.
Синеватые стены посветлели, даже немного раздались в стороны — Домингес поклялся бы могилой отца, что зал стал шире. На стенах появились картинки, они двигались, переплетались, Домингес не мог уловить детали, но отчетливо воспринимал смысл, хотя изображение двоилось, троилось, расплывалось. Алые смерчи хлестали крупный золотистый песок, рвано кривились молнии, и в их изгибах плясала серебристая игла… К ней, по вздыбленным дюнам, катились лиловые существа, похожие на каракатиц, они выпускали щупальца, цеплялись за песчаные наплывы. Острие молнии пригвоздило к вершине дюны одно из них, но другие докатились до иглы и переваливались в нее, а игла плясала на месте, и физически ощущалось, с каким трудом она держится, но она держалась, пока последнее лиловое существо не перевалилось в люк…
— Кто это? Твои хозяева?
— Нет. Это мои люди. Те, кто создал меня.
— Это не люди!
Домингес почувствовал, что уже не может говорить спокойно. В конце концов, он — человек, и его силы не беспредельны. Те, кто знал его, никогда не поверили бы в это, но у него действительно уже не было сил, с него было достаточно — и этого Корабля, который был Голосом, и этих плывущих стен, и лиловых каракатиц, катящихся по песку неведомого мира.
— Ты болен? — Голос то ли спросил, то ли подтвердил. — Я полечу тебя…
— и голова стала светлой и чистой, нервы перестали ощущаться раскаленным комком, и все показалось проще. — Вот и все. Ты больше не будешь кричать.
— Но это не люди! — тихо повторил Домингес.
— Ты не прав. Они разумны. Они умеют спрашивать и бояться. Они создали меня. Но дело не в этом. Когда мы летим?
— Летим?
— Ну да. Ведь ты пришел, чтобы лететь?
— Нет. Чтобы уничтожить тебя…
Домингес не успел произнести это, только подумал, но, наверное, подумал вслух, потому что Корабль отозвался мгновенно, и в интонации его ясно читалось недоумение:
— Меня нельзя уничтожить. Я создан разумом, а то, что создано разумом, нельзя уничтожить. Люди не делают этого.