Наверное, ближе всех к истине был шведский министр иностранных дел Будстрем, который отметил, что «Стокгольмская конференция взяла хороший старт. Она будет продолжаться три года и, конечно, нереально рассчитывать, что уже после двух месяцев работы государства— участники смогли бы достичь успеха по тем сложным вопросам, которые на ней обсуждаются... В целом работа конференции велась в конструктивном духе».
С этими оценками делегации разъехались на перерыв.
ГЛАВА 5
О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ПОСОЛ
Испокон века повелось: каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, едва пересекал российскую границу, начинал мучиться — а что там дома? Директивы — то директивами, но что варится на политической кухне за кремлевскими стенами? Каких поворотов следует ждать, чтобы не получилось так, что посол московский в старую дуду дудит, а из Белокаменной новая музыка разносится, но его, посла, никто и не предупредил.
Такие сомнения сверлили мозг не только первого русского посла Прокофия Возницына, посланного Петром Великим на международные переговоры в Вену. 300 лет спустя те же сомнения обуревали и наши души. Нет, телеграф работал исправно — шифровки поступали регулярно. Не подводили печать и радио. Но они передавали официальную советскую позицию — трескучую, многословную, которая трубила об очередных победах мудрой политики КПСС и яростно осуждала происки американского империализма. Выудить из нее новые нюансы или течения в советской политике было просто невозможно.
Пишут, например, в американских газетах, что с приходом Черненко в Москве стала меняться тональность. А мы, как ни копаемся в его речах и посланиях, не можем отыскать ее, эту новую тональность — как было все, так и осталось. Разве только хороший знакомый, приехавший из Москвы, может на ухо пошептать, если, конечно, осмелится. Да и знает ли он?
Но все равно зазывали «командированного» в гости, стол получше накрывали, баньку топили и наливали полную чарку, чтобы развязался язык, авось и скажет что— нибудь. Хотя понимали — не могли не понимать, что полагаться на эти хмельные откровения никак нельзя. Поэтому советская делегация всегда добивалась, чтобы срок каждого раунда переговоров на превышал двух — трех месяцев. А потом перерыв и скорее в Москву, чтобы самим разобраться в новых веяниях, если они, конечно, есть.
Вот и я, приехав в Москву, к министру сразу не пошел, хотя и надо было, а стал бегать по знакомым и в МИДе, и в ЦК, и в минобороны, и к тем, с кем писал речи для великих мира сего на цековских дачах. Зашел и к Александрову, ставшему теперь помощником у нового Генсека, — благо отношения с Андреем Михайловичем сложились надежные: он был моим ментором в школе писания речей и опекал по старой памяти.
Из всех этих разговоров картина складывалась невеселая. Черненко внешней политикой не интересовался, равно как и экономикой, да и всем остальным, кроме кадровых перестановок. Ему хотелось только одного — чтобы все было хорошо, как при Брежневе. В пику Андропову, которого он откровенно недолюбливал, был даже склонен несколько смягчить жесткий антиамериканский и антигерманский курс ...
Но внешнюю политику Советского Союза, ее военно— политические аспекты теперь творил «двуумвират» — крепко спаянные друг с другом Громыко и Устинов. «Военно— бюрократический комплекс» — как саркастически заметил Александров. И это его замечание меня удивило, пожалуй, больше всего. Осторожный, преданный помощник четырех Генеральных секретарей никогда раньше не допускал подобных вольностей.
Суть же «нововведений» советской внешней политики сводилась к тому, что она замышлялась этим «двуумвиратом» как зеркальное отражение американской политики. Рейган говорит о готовности к диалогу, не меняя ни в чем сути американской политики, — и мы будем заявлять точно так же, оставляя в неприкосновенности основные постулаты советского курса в отношении Афганистана, размещения ракет средней дальности в Европе, переговоров по стратегическим наступательным вооружениям и т.д. Черненко это вполне устроило. Именно в таком ключе были выдержаны той весной его речи и послания Рейгану.