Я не отвечала. Это-то больше всего и бесило Зину:
— Молчит! Пришипилась! Корчит из себя неизвестно что! Все мы здесь одинаковые, переломанные! Принцев тут нет!
Тут Лидия Ефремовна, по глухоте не слышавшая скандала, направилась к раковине, с полотенцем через плечо. Все с той же летучей, блаженной улыбкой: хожу!
— Мыться? — закричала Зина. — Я тебе умоюсь, чертова перечница!
В руке у нее была чугунная гиря для разработки кисти. Она с размаху кинула ее прямо в ноги Лидии Ефремовне. Отчетливо стукнула гиря о гипс. Старушка пошатнулась, заплакала в голос. Дуся в своем сапожке бросилась ее поддержать. Больные закричали, загомонили. Я нажала кнопку звонка. Явилась старшая сестра:
— Кто вызывал? По какому поводу?
— Это я. Здесь больная Савельева безобразничает. Швыряется гирями. Попала Лидии Ефремовне в сломанную ногу.
Сестра занялась старушкой. Довела до койки, уложила, осмотрела гипсовую повязку, убедилась — цела. Лидия Ефремовна вся тряслась, плакала:
— В другом месте сломала! Слышу — хрустит! Нет, вы послушайте сами: хрустит!
— Ничего у вас не хрустит. Гипс толстый, под ним нельзя сломать кость. Если хотите, завтра на рентгене посмотрим. Да нет у вас там ничего. Просто перепугались. Выпейте-ка валерьянки с ландышем — пройдет...
Выпила. Постепенно пришла в себя, хотя все еще вздрагивала. Старшая сестра подобрала гирю с полу, держа ее подальше от себя, как адскую машину, подошла к двери, взялась за ручку, кинула на Зину свирепый взгляд из-под очков:
— А до тебя, Савельева, мы доберемся! Отправим в психическую, там с тобой чикаться не будут. Нашла себе заступников!
Этим вечером Ростислав Романович стоял в ногах Зининой кровати и плакал. Крупные, злые слезы текли у него по щекам.
— Если б я не был врачом, — говорил он сдавленным голосом, — я бы тебя, Зинаида, избил.
— Избей! — орала она. — Тебя же засудят. Больную, увечную забил до смерти! При свидетелях!
— А я при свидетелях говорю, что пальцем тебя не трону! И буду лечить, делать все, что в моих силах, чтобы тебя выправить. Не зря же я два дня и две ночи мучился, собирал тебя по кусочкам, сшивал, чинил, гипсовал, штопал! Ты еще это попомнишь, Зинаида! Ты еще поплачешь!
И сам плакал.
Рыжая Шурочка хлопотала возле него с рюмкой успокоительного:
— Зачем так переживать? Ведь на вас больно смотреть, Ростислав Романович!
Тут появилась старшая сестра, очкастый Аргус:
— Опять скандал! Уже четвертая комиссия за год! Укол седуксена — ей (указывая на Зину), и ему бы тоже не мешало.
Ростислав Романович, шатаясь, вышел. Одной бледной рукой он держался за лоб. Шурочка делала Зине укол, та отбивалась...
Ночью, шепотом, Дарья Ивановна:
— Говорю себе: не осуждай, а нет-нет и осудишь. Больно много стала себе позволять. Гирей по гипсу — это надо же! Ее, Зинку, весь персонал ненавидит, кроме Ростислава. Он ее спас и за то полюбил. Видали, как на нее смотрит? Не влюблен, такого нет, а просто болит за нее душа. Если б не он, давно бы ее в психичку отправили. А он жалеет свой труд, говорит: что-нибудь там ей сломают...
И — еще тише:
— Зинка, она ведь не только вином заводится. Вином-то бы еще ничего. Самый пыл у нее от таблеток.
— Каких таблеток?
— Не упомню я названия-то, буква за букву цепляется. Съест целую пачку таблеток — и давай шуровать.
— Откуда она берет таблетки?
— Соседям родные приносят. По ее просьбе. Мои тоже раза два приносили. Я сказала: ни-ни!
Боже мой! Этого еще не хватало! Чего только не узнаешь, лежа по сю сторону преграды... Наркомания — так нас учили — бич капиталистических стран. Для нас не типична. И вот — типичная наркомания, да еще кустарная, какие-то таблетки...
18
Дни на вытяжении тянулись медленно, мучительно. Сколько их прошло — я уже не считала. На обходе спрашивала, долго ли еще. Мне отвечали: «Рано. Перелом сложный».
Пришло письмо от Мити. Недлинное, деловое. «Здравствуй, дорогая мама!» И дальше: все благополучно, часто звонят из больницы, спрашивают, как мама, не нужно ли чего? Отвечаю: с мамой нормально, лежит на вытяжении, больница первоклассная, из лучших в Москве. Уже связывался по телефону с администрацией; уверили, что все о'кей. Деньги на книжке есть, скоро стипендия. Знакомые предлагают в долг, пока ни у кого не брал, надо будет — возьмет. В институте все тоже нормально. Под конец желал здоровья, обещал к выписке за мной приехать. И все. Почему-то ни слова о Валюне. Я себя успокоила: пишет же — все благополучно; если б с Валюном что случилось, так не писал бы...