— Какая она из себя, эта Наташа? Что-то не припомню.
— А никакая. Цвета пыли. Да там почти что и нет Наташи. Маленькая, дохленькая, а характер — дай боже!
— Вы с ней ссоритесь?
— Стараюсь не замечать.
— А на какие средства, прости за бестактность, они живут?
— На наши. Значит, на твои: моя стипендия — капля в море. Наташкин отец и слышать не хочет, чтобы им помогать. Сам, говорит, женился — сам содержи жену и себя. Вполне резонно.
— Где же вы все разместились?
— Молодые — в твоей комнате, я — в угловой, с балконом.
— Загадили они, верно, мою комнату?
— Не без того.
И тут, неожиданно для себя, я заплакала. Почему-то до слез стало жалко именно мою комнату — просторную, чистую, с высоким потолком. С видом на громоздящийся город, на изогнутые цветки фонарей...
— Мама, не плачь, а то буду жалеть, что тебе сказал. Думал — как лучше, а вышло хуже. Валька обещал сам тебе написать.
Вытерла слезы:
— Прости. Разболтались нервы. Лежишь тут, лежишь... Врачи насчет выписки пока отмалчиваются. Тебе сказали хоть примерно, когда меня выпишут?
— Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.
— Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А главное, в чем смысл? Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и дома могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть они меня выпишут под твою ответственность...
Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:
— Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то да се...
— Говори прямо: не прижился сустав?
— Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет...
— Еще одна операция?
— Не исключено, — осторожно ответил Митя.
— Коновалы они, коновалы! — не своим голосом крикнула я.
Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.
— Ну вот этого я от тебя, мама, не ожидал. Ты, кажется, человек разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать. Сложный перелом. Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе нарисую, ты сама увидишь, какая там у тебя картина...
Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я не глядела. Врач во мне вымер. Я только спрашивала:
— Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?
— Отчего не будешь? Специалисты здесь первоклассные. Тот же Михаил Михайлович — мировое имя...
А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я — по эту...
«Тысячу», — вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. «А вдруг и впрямь дело в тысяче?» — на миг подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную — да, позорную! — мысль. Опомнилась и:
— Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока «мировое имя» меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?
— Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами... Завтра — обратно.
— Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..
Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.
23
Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!
Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. «Ну, как, ты видел?» — спрашивал один. «Конечно», — отвечал другой. «И впечатление?» — «Прелестно». — «Что значит прелестно?» — «То и значит. Разлезется к чертовой матери».
Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.
Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:
— Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?
— Я вам очень благодарна. Спасибо.
— Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!
Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. «Ну что вы, не надо». — «Да уж возьмите, пожалуйста». В последнюю очередь — с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: «Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную». — «Спасибо». Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.
— Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.
— Мне? Не за что.
— Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.