Не могла же я ему сказать правду: «То, что я вас люблю, а вы меня нет...»
— Я не тороплю с ответом. Подумайте.
Думала несколько дней. Неожиданно помог милиционер. Заинтересовался, явно по чьему-то доносу, «гражданкой, проживающей, но не прописанной». «Это моя жена», — сказал ему Чагин. Пришлось согласиться. В конце концов, кого это касается, кроме нас двоих? Да еще, может быть, моих сыновей. «А мы им не скажем», — просто сказал Чагин. И мне стало просто. Все больше я становилась ему подвластной. Это тоже было частью любви. Где-то я читала: чем самостоятельней женщина, тем больше ей хочется подчиниться...
Подали заявление. В положенный срок явились на регистрацию. Оба немолодые, оба с палочками. Но здесь на это никто внимания не обратил — поди, и не такое видали. Могли бы явиться хоть в инвалидных колясках...
Стыдно было, но не очень. Самое противное, когда дама, оформлявшая брак (взбитый бюст, взбитая прическа), с казенной игривостью сказала: «А теперь, муж, поцелуйте свою жену!» Глеб Евгеньевич легонько приложился к моей щеке. А дама укоризненно покачала пальчиком: «Теплее, теплее!» Этого он уже не вынес: «Вы меня будете учить, как мне целовать мою жену?!» Назревал скандальчик. Но на очереди была уже следующая пара: высокая, мужеподобная девица в фате и белом платье до полу и ее избранник — женоподобный, длинноволосый, в черном, с иголочки, костюме. Сопровождающие лица уже открыли бутылку шампанского, явно преждевременно. Кто-то заткнул ее пальцем, но пена все равно дыбилась. Все смеялись. В этой пене, в этом смехе мы с Чагиным срочно удалились. Я — в высшей степени чувствуя свою неуместность. Он — не знаю.
Вот так совершился мой второй брак. Вернулись домой женатые. Пили чай, разговаривали. Ничего не изменилось, сыновьям решили пока не говорить. Надо будет, скажем.
Муж — как-то и сладко, и горько, и смешно его так называть — занялся моей пропиской. Взял у меня паспорт, проглядел и, смеясь:
— Вот теперь, Кира Петровна, я в точности знаю, сколько вам лет.
— А вы думали сколько?
Ждала, что скажет — меньше, а сказал: больше. После его ухода — к зеркалу. И в самом деле — больше. Меньше не становится и уже не станет.
Жили по-прежнему. Ходила я теперь по улице с палкой, а по дому и без нее. Правая нога так и осталась короче левой. Но я легко справлялась с нехитрым моим хозяйством (нашим). Кроме большой уборки — ее по-прежнему делала Люся. Я ее спрашивала:
— Ну, как там у вас?
— Нормально (опять «нормально»!). Только Дмитрий Борисыч очень уж много работает. Придет с дежурства, я ему — обед, а он спит. Ужас как устает.
— А те двое? Валя с Наташей?
(Спрашивать о Валюне всегда больно. Хоть бы вспомнил, навестил!)
— А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.
— А девочки как? Нюра и Шура?
— Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.
Однажды Люся сказала:
— Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих — разница культурных уровней.
— Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.
— Я-то люблю... А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.
— Ну что вы! Почему же он на вас женился?
— Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись — значит, надо жениться.
И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.
30
Еще один этап: первый раз пришла в больницу без костылей. С одной палкой. Шла по коридору, стараясь не хромать. Первый раз за все время взглянула в зеркало без отвращения. Не молодая, но и не старая женщина с палкой.
Нина Константиновна закудахтала:
— Милая, дорогуша, вас прямо не узнать! Вы стали совсем, ну почти совсем как до... до вашего происшествия.
И, конечно, пустила слезу. Сахарный песок так из нее и сыпался.
Искренне обрадовалась Любочка:
— Кира Петровна! Какой же вы молодец! Теперь вам обязательно надо сделать химическую. Давайте устрою вас к одной девочке: такую химию делает, что от натуральной не отличишь!
Разумеется, отказалась.
Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались. Они, значит, наблюдали за мной, когда я, убогая, на костылях, ползала от кровати к кровати. Между собой, верно, разговаривали обо мне, жалели. А ведь казалось, нет им до меня дела... Значит, было! Теперь, когда я ходила с палкой по палате, их глаза мне улыбались, подбадривали... И лечение шло веселее, успешнее. И неопределенное положение меньше меня тяготило.