Дан повспоминал свои серые… ну, ладно, синие глаза. Довольно темные. Вот ресницы длинные, девушки завидовали. Нормальные глаза. Красивые. Но не убийственно. И уж точно не пугающие. Хозяин грустно улыбнулся.
– Они болваны, но не полные дураки. Они видят, когда человек готов убивать и умирать, но не готов отступать. Ты приходи. Я тебя бесплатно покормлю. У меня кухарка…
Дан подтянул рукав куртки. Увидев браслет, хозяин только головой покачал.
– А почему ночью пироги пекут?
– Ночью? Да вот-вот рассветет, парень. Булочки пекут. И хлеб.
– Булочки в бесплатную еду входят? А то все каша и каша… Хорошая, каша, конечно, просто надоело.
Хозяин без слов принес ему целую гору булочек. Сердце екнуло. Бабуля на Пасху и родительский день пекла таких «жаворонков» с изюмными глазками. Маленьким Дан обожал смотреть, как ловко она сворачивает тестяную колбаску в этакий крендель, и углублять в выступающую «головку» две изюминки…
Все, Данила. Нет бабули. То есть тебя нет. Не ты ее оплакиваешь, а она тебя. Как горько плакала Сашкина бабушка и бессмысленно повторяла: «Где ж ты, внучек…» И все равно, пуля ли отняла у нее внучка, чехи ли загубили, или некий маг произвел эквивалентный обмен.
Готов убивать и умирать. Чепуха. Вот так пятеро поддатых молодых амбалов посмотрели и враз увидели, к чему он готов. Глаза у него, понимаешь.
А ведь готов. Главным образом умирать, черт возьми, но и убивать тоже – готов. Как мало, оказывается, надо человеку, чтоб слетела шелуха цивилизованности! Чтоб вино ударило в виски, пояс оттягивал солидный ножик с поэтическим названием «кинжал», чтоб стыл в памяти хруст ломаемого позвоночника и ныла битая задница…
Следующие несколько дней прошли в тумане. Нет, он не ударился в запой, хотя пил много, но не водки, а вина – его надольше хватало. Не станешь ведь маленькими глоточками смаковать водку. Особенных мыслей не имелось. То ему хотелось удавиться, но вспоминалась напряженная и неподвижная до неестественности спина вампира, отказавшегося от дармовой выпивки. То хотелось поплакаться в жилетку хоть кому-нибудь, хотя после пропажи Сашки таковой жилетки не имелось. То давило горло пережитое унижение, то распирал голову ужас под названием «я убил». Единственным утешением и утешителем был дракон, во время патрулирования неизменно приводивший стражу к Дану, а раз просто сбежавший из своей драконьей конуры и целеустремленно притопавший в казарму… Вот уж когда они наговорились по душам! Дан обнимал шершавую гибкую шею и сетовал на жизнь, а дракон в ответ посвистывал, шипел и клекотал, и Дану даже слышался в этих звуках некий смысл. Правда, непонятный. Дракона, не имевшего имени, Дан назвал Шариком. Просто так. Первое пришедшее на ум собачье имя. Кто еще способен понимать и сочувствовать, при этом кладя голову на колени или облизывая всю физиономию? Собака. Вот и стал длинный и никак не пушистый крылатый крокодил Шариком. И ведь сразу понял, что это – его имя, реагировал, тоже как-то по-собачьи. Ушами не шевелил, потому что их и не было, но голову набок склонял и вообще…
Потом Дана вызвали в управление патрульной стражи и сурово велели не приваживать животное. А животное, учуяв Дана, разнесло конуру, то есть вольер, и явилось, чтоб объяснить начальству его крайнюю неправоту. И объясняло, пока Дан не гаркнул: «Шарик, сидеть!» Дракон попереступал лапами, задумчиво посмотрел на Дана и сел. То есть припал на задние лапы и оперся на хвост. И глянул вопросительно: так? я молодец? Дан почесал длинную морду, и Шарик заурчал – новый был звук, сильно похожий на шум работающего мотора дорогой иномарки.
Начальство (усатое пуще подчиненных) долго-долго молчало, потом жестом отпустило обоих, озирая разнесенную в щепу мебель. Дан отвел дракона куда положено, хотел было велеть «Место!», но подумал, что приказ может быть понят слишком буквально и патрульным потом просто эту тушу с «места» не сдвинуть. Записаться, что ли, в проводники служебно-розыскного дракона? Ага… Тут лет десять надо простым алебардистом отслужить, чтоб попасть в драконий патруль.
В общем, еще в доме Литов он понял, что не будет вешаться. Самое трудное – первое время, потом организм начинает адаптироваться, причем целиком, включая и эфемерную субстанцию под названием «душа», поболит, а потом перестанет, будет ныть, как старая травма к дождю. Что уж теперь…
Он собрался сходить к Гаю доложиться, что внял его просьбам и решил-таки пока не умирать, когда в казарму вломились благородные. Те же самые и с той же целью.
– Ее светлость полагает, что ты образумился, – оглядев Дана, сообщил один. – Ну, сам пойдешь или тащить?
Кинжал против катаны и нет живого щита.
– Сам пойду, – изо всех сил стараясь быть благоразумным, проворчал Дан. – Совсем герцогиня заскучала?
Удивительно, но ему даже в зубы не дали. Эффект приличной одежды и бритой физиономии. И чистых ногтей. И совершенно натуральных светлых локонов, а не того, что кавалер с катаной мечтал сотворить на своей голове. В существенно облачную погоду.
Или готовность убивать и умирать так и висит в его глазах? Настроения нет. Ни на то, ни на другое.
– А что твой вампирчик? Живой? – почти дружелюбно спросил скверно завитой.
– А с ним что-то должно было случиться?
– Говорили, у вас тут «истребители» появлялись. Шайка столичных дураков. Злить вампиров? Они терпят-терпят, а потом никого не пощадят.
– Вообще никого нельзя доводить до крайности, – пожал плечами Дан и снова не получил в зубы. Кавалеры переглянулись и почему-то загрустили.
Дворец сверкал и переливался. Публика тоже. Публика, лицезревшая голую задницу Дана Лазарцева. В процессе экзекуции, называемой «порка». И ни тени узнавания. Видали они и Данов таких, и экзекуции… Рутина. И самим перепадало. Эка невидаль – задница. Да еще мужская.
– Ну что, пришелец? – мило улыбнулась герцогиня. Куклы с нее делать. Куда там Барби! – Ты все-таки расскажешь нам что-нибудь забавное? Или лучше тебя сразу повесить?
Дан скользнул глазами по равнодушным лицам. Все не ново.
– Не думаю, что лучше, – спокойно сказал он, – тут наши мнения расходятся, ваша светлость. Но за прошедшее время я не стал клоуном и хорошим рассказчиком. Ваша светлость.
После заметной паузы фарфоровый носик сморщился.
– По-моему, ты хочешь быть наказанным. Или повешенным.
– Не хочу, – честно признался он. – Но и прогибаться под ваши капризы, ваша светлость, тоже не хочу.
Герцогиня убила его наповал. Она удивилась.
– Почему? Все прогибаются. Ты хорошее слово нашел!
– Прогибаются не значит хотят этого.
Лица придворных так ничего и не выражали. Они ждали команды или намека.
– Посмотрите, – нагло продолжил Дан. – Они не знают, что показать: гнев, веселье, ярость. Они не знают, как к моим словам относитесь вы, ждут вашей реакции, чтобы тут же ее повторить. У них своего ничего нет. Так, отражение ваших капризов.
– Это плохо? – еще раз удивилась герцогиня.
– Плохо. Скучно жить… среди говорящих зеркал.
– Нет, тебя определенно надо повесить.
Герцогиня затягивала сценку. Кукольное, но, черт подери, совершенное личико ничего не выражало, и благородные были в растерянности. Дан позволял изумрудным глазкам изучать себя. Спокойно. Уж чем-чем, а женскими взорами его смутить было сложно. А ведь изумрудность – понятие такое же, как и небесная синь. У Дана, накрась его столь же умело, глаза тоже зазеленеют, забыв, что в основе серые. То есть синие. Вот и у Фрики они были больше серые… Ну, просто зеленые. И красивые – бесспорно.
– А ты забавный.
– Нет, ваша светлость. Я не забавный.
– Ты обязан…
Она замолчала.
– Кому? И чем? – спросил Дан. – Я сюда не рвался, меня дома три старушки ждут, я у них один. Содержит меня Гильдия магов, а не вы.
– А сколько они тебе дают?
– Пять корон в месяц, питание, крыша. Это немало для внешнего города, ваша светлость.
– А в твоем мире все такие, как ты?
– Конечно, нет. Есть и такие, как вы, и такие, как они. Люди все разные.