Над водой стелилась прозрачная, едва заметная дымка утреннего тумана. Птицы не пели. На востоке появилась робкая полоска рассвета.
Кейст пристально смотрел на меня.
Я отвела взгляд, сунула руки в карманы и пошла прочь. Долго бродила по мокрым от росы зарослям, пока окончательно не пришла в себя.
И когда я вернулась к своим ребятам, душа моя пребывала в равновесии.
В нешироком коридоре царили полумрак и прохлада. Высоко-высоко был расписной потолок, и узор его был почти не различим в сумраке. По одной стене тянулись полукруглые двери из черного морского дуба, в другой стене были окна, высокие и узкие, выложенные цветным стеклом. Солнце играло в стекле, становясь то золотым, то алым, а то и вовсе синим; цветные тени ложились в коридоре, не разгоняя сумрак. Прислонившись к простенку между окнами, я стояла, обхватив себя руками, и смотрела по сторонам, ожидая, когда меня позовут. Я, в общем-то, ни о чем не думала. Мною владело странное опустошение. Эта глава моей жизни закончилась — навсегда. И наверное, мне следовало ее оплакивать — или хотя бы преисполниться сожалений. Но сожаления как-то не шли в мою бедную пустую головушку.
Слишком много событий свалилось на меня, привыкшую к однообразному существованию Охотника. А бороться с обстоятельствами я не умела, в моем расписании жизненных уроков такой дисциплины вообще никогда не было. И что же мне оставалось делать? Руки отустить и позволить обстоятельствам волочь меня туда, куда им вздумается. Впрочем, в этом от века и состояла особая охотничья-воронья мудрость.
Так что выходило, что как меня учили, так я и поступала. Только вот легче от этого не становилось почему-то. Наша корпоративная мудрость давалась мне с трудом.
Не по себе мне становилось оттого, что я чувствовала себя — ведомой.
Было прохладно. И страшно тихо. Ни единого звука не доносилось сюда со двора. В этих замках всегда так. Словно в могиле. Кажется, что ты уже похоронен — в шелковых одеждах, с венчиком, с перстнями, с массивными золотыми браслетами на ногах. Ужасное ощущение, сладкое, будто тягучий мед, того и гляди, задохнешься в этой сладости. Как же люди живут здесь, диву даешься. Трудно нам, степным птичкам, понять жителей феодальных замков, ох, как трудно.
Полукруглые тяжелые двери в конце коридора выглядели так, словно они никогда не откроются. В зале, который скрывался за этими дверьми, я была последний раз пять лет назад, когда получала звание тцаля. И в этом коридоре последний раз я была тоже пять лет назад, хотя вообще-то в замке лорда Итена я появлялась не так уж редко…. Мне было немного грустно. И холодно. Я была в кожаных черных брюках, в кожаной безрукавке длиной едва до талии, в высоких сапогах. Сапоги мои были начищены до блеска. Сейчас на них ложилась синяя тень. Самой себе я казалась холодной как лед, злой словно острый клинок, а, наверное, на самом деле вид у меня был тоскливый. Так исподтишка навалились на меня воспоминания, всякие разные. Когда-то в этом замке жил мой любимый, а потом — перестал. Когда-то в этом замке кто-то решил, что я должна заменить моего любимого — другого. Какая все же жизнь глупая — нагромождение бессмысленных случайностей. Какая глупая, страшная, бессмысленная штука жизнь.
Я закрыла глаза. Прислонилась к холодному камню затылком. Какая глупая жизнь. Какая глупая Эсса. Какая глупая я. Вот так и кончают с собой — не от боли или тоски, от непроходимой глупости существования. Я словно пешка в чьей-то дурацкой игре — спасите меня. Я словно пешка. Какая ты глупая сегодня, Эсса. Какая ты сегодня бестолковая. Какая я — сегодня?
Слабый звук раздался в комнате дальше по коридору. Я насторожилась, словно кролик, прислушалась. Было тихо. Снова раздался слабый шорох, что-то шелестнуло и стихло. Оторвавшись от стены, я пересекла коридор. Толкнула небольшую темную дверь. Она была не заперта, но почти не сдвинулась от моего легонького толчка. Дверной ручкой служила позолоченная львиная голова. Я надавила на морду и с усилием отворила дверь. Она была тяжелая, словно надгробный камень.
Здесь, по-видимому, была малая библиотека замка. Я никогда ее не видела. Обширная комната, правда, и в половину не такая, как большая библиотека; та действительно поражала воображение, впрочем, и в этой комнате при желании можно было устраивать балы человек этак на сто-двести. По стенам тянулись книжные полки — до самого потолка, и две стремянки, одна маленькая, другая побольше, стояли в углу; непохоже было, чтобы ими часто здесь пользовались. Окно было занавешано коричневыми бархатными портьерами, продетыми в золоченые кольца. Пол был застлан необъятным зеленоватым ковром, бескрайним, словно море.
Высокий худой мужчина в черном камзоле с серебряной оторочкой и в черных кожаных брюках стоял спиной к двери, перебирая книги. Ноги у него были как палки, обтягивающие брюки не красили его. Впрочем, он всегда так одевался. В растрепанных рыжих волосах видна была седина — лорд Итен начал седеть очень рано, лет с двадцати.
Он обернулся, когда дверь открылась, мельком взглянул на меня, снова отвернулся, поставил книгу на полку и взял следующую. Последний раз я видела Итена в тот день, когда вернулась с Севера и привезла известие о ее гибели. Тогда лорд Южного Удела, самый влиятельный и богатый из южных лордов, выслушал меня спокойно, почти равнодушно, но мало было равнодушия в этой молчаливой фигуре, застывшей у книжных полок. Я вошла и, притворив за собой дверь, прислонилась к стене. А ведь он ее любил. Это был не политический брак, это я еще там поняла…. Вообще-то он сентиментален. Портрет покойной матери, которую он почти и не знал, он носит в медальоне на груди. О, он умеет быть жестким и жестоким, но он сентиментален. И, наверное, он горюет по своей невесте, по крайней мере, его спина, обернутая ко мне, говорила мне именно об этом. Я сочувственно улыбалась, слушая шелест страниц. Конечно, я была последней в списке людей, к которым он обратился бы за поддержкой, но я знала ее, и я привезла ему известие о ее гибели, я видела, как она умирает…
— Я все говорю себе, что я еще молод, что еще успею, — сказал он. Голос у него был резкий. Таким голосом хорошо отдавать приказания или кричать в гневе. Мне отчего-то вспомнилась Ольса. Я взглянула на него, Итен закрыл книгу, но все еще держал ее в руках, — Я еще молод, успею, создам семью…. Да и невыгодный это был брак, — он обернулся, подошел к столу и, положив книгу, быстро взглянул на меня, — Я ведь и об этом должен думать…. Невыгодней был брак, — повторил он немного погодя, — Невыгодный.
— Переживешь, — тихо сказала я.
Итен моргнул. Проведя рукой по растрепанным рыжим волосам, он отошел к окну и, отодвинув рукой бархатную портьеру, выглянул наружу.
— Да. Так и будет, конечно. Переживу, — он повернулся и присел на подоконник, — Нельзя нам любить, вот в чем дело, — сказал он, — У нее крепость, у меня целый удел, какая уж тут любовь.
— Не жалей, что потерял, радуйся, что любил.
Итен невесело усмехнулся в ответ.
— Ты-то радуешься? — спросил он, хотя я не поняла, что он имеет в виду.
— А я и не жалею, — сказала я в ответ, хотя я и сама не знала, что имею в виду, — Я, понимаешь ли, скоро уеду.
— Да, я слышал о твоем прошении. Только, куда бы ты ни собралась, долго ты там не выдержишь. Я довольно уж насмотрелся на Охотников, никто из вас не сможет жить иной жизнью.
Я пожала плечами и нараспев проговорила:
Кружатся вихри у границ, -
Кто стерпит их порыв?
Пустой простор в чужом краю, -
Где есть еще такой?
Клубятся тучи целый день,
Злой ветер тело жжет,
И слышится холодный звук
Котлов в ночной тиши.
Мечи сверкают с двух сторон,
Смешавшись, кровь течет.
А в смертный час кому нужны
Награды и почет!..35
— И что? — спросил Итен.
— Страшная вещь — границы, — прозвучал за моей спиной высокий старческий голос, — Там всегда что-то происходит. Они затягивают как в омут. Только Охотнику все равно, где жить, досточтимый лорд. Перед смертью неважно будет, где ты жил, важно только, как ты жил.