Когда сильные корни — земля тебя крепко держит. Сколько молодых людей покинули родные места! И сейчас они как тоненькие веточки под ветром: ветер не дунет — на солнце глядят, дунет холодком — и они прижмутся. Мать-земля, вот кто кормит человека!
Думая об этом, Числав неожиданно остановился. Перед ним стоял утонувший в крапиве каменный дом. Окна его были забиты досками, они потемнели, пугали прохожих.
Лет двадцать тому назад здесь жил какой-то старик. Он и сейчас стоит перед глазами Числава: худенький, борода белая, будто первый снег. Старик ходил, опираясь на палку, люди боялись его. Боялись, или, возможно, тогда им так казалось, сельским ребятишкам?
Они боялись вот и этого тополя, который ухом поросенка опустил нижнюю ветку над оврагом и как будто так охранял домик от зимних и осенних стуж. Старик, конечно, ничем не пугал. Жил и жил один, плохих слов от него не слышали. Наоборот, всем при встрече снимал соломенную шляпу, кланялся. Эту шляпу носил он зимой и летом, шапку на его голове не видели. Старик жил не так, как все, и поэтому многие его не понимали. Электричество в дом не разрешил провести, днем горела у него керосиновая лампа, ночью сидел впотьмах.
По гостям старик не ходил, даже и к соседям. Приглашали его лишь тогда, когда он нужен был. Псалтырь читал, молился по душам живых и мертвых. Числав и раньше слышал, в молодости старик служил в вармазейской церкви. Однажды взял и написал «отцу всех народов» письмо. Так и так, говорит, начальство дыхнуть никому не дает. Мучает добрых людей, за скотину считает…
Через полгода взяли его куда-то. Видать, письмо его было толковым, ум его и в Москве нужен. Так в селе думали, потом уж узнали, что он в лагерях сидел.
Когда он умер, соседские старики зашли его собрать в последний путь, открыли дощатый длинный сундук, который был для него и ложем, кроме посмертной одежды, там он хранил медный крест, сброшенный с купола старой деревенской церкви.
Оказывается, бывший батюшка тайком, в полночь, вытащил крест с лопухов и принес домой. Хотя тогда теплый ветер перемен веял по всем селам, но многие все равно боялись, что это ненадолго. Почему же сейчас, когда никто никого не боится, люди и днем зашторивают окна занавесками?
Числав довольно долго стоял под окнами крайнего дома. Потом, успокоившись, торопливо зашагал домой. Жена и отец, видимо, давно вернулись с леса, ждали его. Стыдно от них, да куда деться? И здесь, на обочине, он увидел стоящих двух мужчин. Трофим Рузавин с Олегом Вармаськиным его ждали.
— Вы, друзья, на реку бы вышли, там никто не заметит, как встретили меня, — Числав не стал пятиться, хоть и видел: вышли драться, зачем же?
— Как думаешь, инспектор, забыл бы ты вчерашнюю ночь, когда сети изрезал? — У Трофима лицо кипело от злости.
Вармаськин отошел в сторонку. Его совсем не трогал их разговор. Не его сети, зачем раньше времени вмешиваться?
— Я, Трофим, всегда буду останавливать тебя от дрянных дел. Красотой Инешке тебя не обидел, а вот сердцем ты сильно прогнил, — выпалил Числав.
— Зато кулаки у меня не гнилые. На, попробуй! — захрипел Рузавин и неожиданно, резко размахнувшись, ударил Числава в живот. С глаз Судосева искры полетели. Вармаськин приподнял из-под ног большую палку, тоже приготовился к нападению. Числаву сразу вспомнилась поговорка Саши Полевкина: «Нападающему той же палкой, просящему — на серебряном подносе».
Сначала он как будто съежился — так, видать, набирал силу, потом, как внезапно оборвавшийся на ветру натянутый провод, издал громкий клич и сделал резкий выпад. Он вспомнил то, что много раз спасало его в Афганистане. Против духов ходили они не только с автоматами, кулаки им тоже помогали. Рузавин лбом пропахал прогретый за день песок и во весь рост растянулся.
— Хва-а-тит! — прохрипел он.
— Хватит, так хватит. Я сначала думал, что землю будешь целовать, — сквозь зубы выпалил Судосев и засмеялся, когда увидел убегающего Олега. У того ноги длинные, да сам слабак. А еще за друга хотел заступиться!
В чужих руках крошка хлеба кажется ломтем. Кое-кто думает: все с неба падает даром. Не работая. Открой рот — само упадет. Даже ребенок, не крутясь в зыбке, не вывалится. Ферапонт Нилыч всю жизнь трудился за кусок хлеба.