А в старости какая уж косьба — сам держись на ногах. Снохе Наташе он велел возвращаться из леса — дома ждет ребенок, без грудного молока не оставишь. Доехали с Бодонь Илько на машине, тот показал им пай, нарвали для зимы душицу, сноха сразу же уехала. И косить Ферапонт Нилыч не торопился. Сначала с родника принес холодную воду, потом уж наточил косу и, хрипя, закончил один прокос. Коса острая, шла легко, да в руках силы не хватало — боль блуждала по сухожильям дрожжами. Нечего лес смешить, пора домой. Сейчас есть косец — Числав вернулся. Вышел Судосев на лесную дорогу, а там, на его счастье, на лошади догнал сосед Казань Эмель. Выйди чуть позже, восемь километров пришлось бы протопать. Пешком ходить хорошо, да не в его возрасте. Эмель еще будто парень: с дочерью отмахали свой пай — капли усталости не видно на лице. Полжизни сидел в конюховке, разве потеряешь здоровье? Не кувалды поднимать в кузнице, не знает, что такое тяжелый труд…
Сейчас Ферапонт Нилыч отдыхал на веранде. Здесь прохладно. Из приоткрытой форточки, из сада, плыл запах спелых яблок. Внук Максимка тоже под ногами не трется, того бабка днем на улицу выгоняла, где набегался до устали и сейчас спит в передней избе. А вот сам никак не заснет, тяжелые думы в голове кружатся темными облаками. И все они — о родной Вармазейке. О чем другом будет думать, если вся его жизнь, считай, здесь прошла. Тут родился, тут живут его родные, здесь те, с кем поднимал колхоз. Придет время — и отдыхать ляжет на сельское кладбище…
После лагеря они с женой уезжали в Саранск. Одну зиму там прожили. Сам работал на стройке, к каменным домам двери и окна делал, жена ребенка воспитывала, Числава. Половину денег отдавали хозяевам квартиры. Не выдержали, вернулись в родные места. Дарью устроили кассиршей в правление, самого — механиком гидростанции. Когда в село провели электричество, он кузницу принял. Тридцать пять лет стоял над раскаленным железом. Если взвесить, сколько кувалд поднял — все тяжести бы перевесил. Вот она откуда, эта ноющая в сухожилиях боль. Раньше из кочерги узел завязывал, сегодня легкую косу еле держал. Левый бок иногда так заколет — дыхнуть нечем. Сердце бьется как церковный колокол, готово расколоться от боли. Что говорить, года…
Веранда пахла цветами. Растущую в горшке герань сюда, видимо, сноха вынесла. Ферапонт Нилыч зимой хотел ее выбросить, но жена не разрешила. Дом, говорит, украшает. Сейчас вот здесь, на тихой веранде, герань испускала свой, особенный запах. Ферапонт Нилыч встал, нащупал выключатель… Веранда посветлела, словно внутрь спустилось солнце. Тикал на тумбочке маленький, чуть больше воробья, будильник. Шел десятый час. Почти полночь, а Числав все еще не возвращался. «Какие встречи назначают, когда каждая минута на вес золота?» — недовольствовал старик. Широкий подоконник горел красным огнем. Герань цвела всей своей красотой. Листья сочные, с внутренней стороны ворсистые.
Идущий от них кисло-сладкий запах был похож на запах сухих пряников. Судосев схватил горшок и вынес к лестнице. Как раз там еи место, а сам сел на скамью под окном и стал смотреть на улицу, будто хотел в ней найти что-то новое.
Последние дни июля наслаждались свободой, небо было сине-желтым, с редкими красными нитями. Сура тихо стояла меж берегов, словно и не текла. Скрючившаяся на шестке ворона засунула тонкий клюв под крыло и ждала наступления утра. Ферапонт Нилыч кашлянул. Птица подняла голову, и, видя, что ей никто не угрожает, вновь засунула клюв под крыло.
Судосев открыл калитку, зашел в сад. Яблоки попрятались под листьями, слышался только пахнущий медом запах. У берега Суры пели птицы, пели так красиво — сердце растает.
«Завтрашний день будет ярким, — стало приятно старику. — Роса выпадает — значит, светлые дни не попятятся. Вот уже и земля насквозь промокла, белый туман протянулся над ней…»
В этом саду он возился всю весну. Обрезал сухие ветки, перетащил их в овраг, там же сжег. Деревья сначала он не узнал, они казались обстриженными человеческими головами, на себя не походили.
Наступил май, наполненный сыростью и теплом — сад наполнился светом, деревья зазеленели и зацвели. Однажды они с бабкой вышли копать землю, Ферапонт Нилыч обратился к Дарье Павловне:
— Слышишь? — и поднял руку.
— Трактор пашет, — не долго слушая, ответила жена. — Каждый день гудят, уже надоели. — В глазах старухи плыла не радость, а недовольство. С мужем этот гул они слышали каждый по-своему. Жена всю жизнь провела в Вармазейке, но сибирский характер не изменился. В мать пошел и сын Сергей. У того никогда не выходили с глаз слезы.