— Тогда что же делать?.. Говорят, одна надежда на фермеров…
Суродеев встал из-за стола и, волнуясь, начал ходить по «красному уголку». Потом сжал большой, с голову ягненка, кулак и бросил:
— Подрубили у села корни! Осталось одно: позвать на землю городских жителей. Некоторые из них недавно оставили родные места и еще не совсем забыли, как пахать.
— Летом пусть поработают в поле. Урожай собирают, сено косят. Зимой и весной они нам не нужны. Сами справимся. Чай, не лыком шиты. Я и сам, честно говоря, сейчас бы вернулся в Петровку. Там настоящий курорт. Вокруг лес, рядом Сура. А какие чистые родники там!
— Почему бы, председатель, не взяться за возрождение деревень?
— Чесать языком легко, да где найдешь средства? Деревням нужны хорошие дороги, школы… И вас сюда каждый день привозим. Потом, скажете, что нужен клуб, магазины нужны. В копеечку всё это влетит колхозу…
— Насчет денег сильно не переживай. У людей они есть. Мы понемногу, не торопясь. — Суродеев кашлянул в кулак и спросил: — Ты, Дмитрич, посмотреть на нас пришел или по делу?
— Вот придут доярки, всю душу вам открою, — улыбнулся Вечканов.
— Идемте, мужики, на улицу, — позвал зять Суродеева. Он вторую неделю возит корма на ферму.
На улице было тепло. Жидкие облака легким покрывалом укрыли сурские поля и лес.
В домах стали зажигаться огни.
Когда бабка Окся вышла на крыльцо с пустой котомкой и, согнувшись, прижала к себе палку, солнышко повернуло за полдень.
Дзинь, дзинь, дзинь! — било на ветру привязанное к срубу колодца ведро, будто звало к себе. Оксе с сыном воды совсем мало надо: ни коровы во дворе, ни овец, ни поросят. Раньше, когда поили скотину, руки уставали. Теперь только трех кур и петуха держат. Была собачка, но зимой сдохла. Три дня не лаяла. Сначала Окся думала, что от сильной бури уснула. Посмотрела в конуру, а собака уже одеревенела. Вот так и сама на койке скрючишься.
Окся оглядела свое хозяйство. Корыто для кур, поставленное около сарая, чернело на месте. Несушки бродили по двору и кудахтали. Из-под лестницы вышел петух, взмахнул пестрыми крыльями и закричал на весь порядок: «Ку-ка-ре-ку!»
«Домашняя птица тоже чует весну», — подумала Окся. Лицо ее сморщилось, глаза немного прикрылись и оттуда, с выцветших ямочек, проступили слезинки. Бабка вытерла их рукавом фуфайки и, опираясь на палку, по темной тропке подошла к толстому тополю, росшему у дома.
Окся подняла голову: распустило или нет дерево почки?
— Наконец дождался весны, — заговорила она как будто с близким другом. — Скоро, милый, будут листочки, птицы запоют, ручейком забурлит у тебя жисть. — Постояла и, тяжело вздохнув, побрела на почту.
По пути о чем только не вспоминала. Об ушедших годах, о разбросанной семье, соседях, которые живут с детьми и внуками в больших городах. Когда приходит старость, одно остается — воспоминания.
Вот и сейчас шла-шла, встала, оглянулась. Дом был не виден, только макушка тополя висела вдалеке, как тень густого облака. По левой стороне, на берегу оврага, где когда-то располагался кирпичный завод и трудилась Окся, сейчас вытянулась новая улица. Длинная, широкая, последние дома упираются в самый край леса. Добротные дома. Таких раньше и у помещиков не было.
Современные люди умеют жить, разбогатели. Вон Варакин Федор, родной брат, не гнездо свил — настоящий дворец. Из белого кирпича, с высоким крыльцом. Восемь больших окон, украшены красивыми наличниками. Стоит — пол-улицы занимает. Рядом — гараж, сзади баня, два срубленных сарая, большой двор.
Братца не зря нарекли куркулем. Спину гнет только на себя. А то помещиков винят. И то правда: Федор больно не стремится пить. Но если поднесут — не откажется. Не как Захар — тот голову совсем потерял. Вот и вчера приполз домой на четвереньках. Окся спросила, где «промок», но он только отмахнулся: не твое, говорит, дело, не суй нос… Где уж совать — мешалкой не стукнешь, как раньше, когда был маленьким.
«Тьфу ты, свинья!» — думая о родном сыне, плюнула бабка. Сколько стыда натерпелась из-за Захара — сердце отвердело. Что скрывать, младшенький уже в детстве показал свой норов: убегал из школы, потом и техникум еле-еле закончил. Была бы голова пустой — простила, а у него ума палата. В отца пошел. Покойник, бывало, мало ее слушал. Садился на крыльцо, давай козью ножку сосать. «И о чем же ты думаешь, лентяй?» — иногда спрашивала его Окся. — «О мировой революции!» — улыбался тот. Иногда, правда, муж во дворе возился. Молодым умер Петя, совсем молодым. От сивухи. Казань Олда напоила.
И Вадим, брат, не остановил. Тот сейчас приезжает к ним редко. Учила, учила его Окся — и вот на тебе: будто гость, а не сын. Трудно ли приехать из Кочелая на своей машине? Занят, говорит…