По пути домой Герасим Яковлевич остановился у соседей. Суняева, председателя райсовета, нашел на квартире. Пообедали, пошли смотреть новый животноводческий комплекс. Его возвели в конце поселка Урклей у Суры. Вокруг росли высокие сосны и бегущий в поле березняк.
Длинные кирпичные строения покрыты железом, окрашенным в зеленый цвет. Не комплекс, а дворец!
— Люди не станут роптать? — не забыл, спросил тогда Суняева Атякшов. — Все вокруг изуродуете. Сюда не коровники — дом отдыха бы поставить…
— Ни-че-го, недавно секретарь обкома похвалил их. И для коров нужны лекарства! — расхохотался тот во весь голос.
Здесь какой-то архитектор учит… И многих ведь потянул за собой! Десять депутатов. «Наконец-то всю власть отдали исполкому! Партию потеснили. Кое-какие понятия, говорит, устарели, сейчас их нужно переосмысливать».
Вспоминая об этом, Атякшов даже рассердился: будет тебе смысл, если у тебя на шее огромные планы. Чего только не просят! Кто пропагандисты, сколько вывезено навоза, каких коров держите… Эти отчеты посылают в республиканское статуправление. Гора бумаг! При их составлении даже голова кружится. И все это делается для показухи: вот как работаем!
А в жатву собирать нечего. Бывает и по-другому. В прошлом году председателю колхоза Вечканову два раза объявляли партийные выговоры — задержал посевную, а он все равно не отступил: пока, говорит, земля не подсохнет, в грязь зерна не брошу. И лето отплатило ему богатым урожаем. Зерна собрали в Вармазейке вдвое больше, чем соседи. Но колхоз из долгов не вылезает. Выходит, хорошо или плохо работаешь, платят одинаково. Тогда зачем лодырю горбатиться?
Атякшов знает: районный бюджет делается от выращенного на своей земле и за счет налогов. Соберешь их — вновь ни копейки себе не останется. Все забирает Саранск. Оттуда потом по сережке раздают. Сережка достанется — одну будешь носить? Стыдно.
Или вот еще что… К примеру, взять больницу. Нынешняя деревянная — сколько ее ни топи, не согреешь. Ну, экскаватором вырыли канавы, залили фундамент, сложили рядов десять кирпича — и стройка встала. Кончился кирпич — кончилась и стройка. А где его возьмешь? Атякшов уже обошел все кабинеты. Даже заходил к первому секретарю обкома, просил помочь. Но тот, усмехнувшись, ответил: «Трудно сейчас с этим делом, потерпи немного. У тебя кресло не маленькое, сам доставай».
Кресло у него немаленькое, но только у себя в районе. Проедешь кочелаевские земли — там уже другие командуют…
Пусть тяжело, всего семью голосами на сессии райсовета Атякшов опередил Борисова. Того выбрали его заместителем. Ничего, Борисов человек молодой, справится. Сегодня вот в Вармазейку поехал. Правда, Герасим Яковлевич слышал о нем такой разговор: пристал, говорят, к женщине с ребенком. Но ведь это его личное дело. В чужую жизнь не полезешь.
Герасим Яковлевич подождал немного, нашел в конце стола кнопку и нажал. В приемной раздался звон колокольчика. Зашла секретарша. Худенькая, черноглазая. В туфлях на высоких каблуках. Она была миловидной, и Атякшов, чуть смутившись, опустил взгляд. Потом спросил:
— Не знаешь, Юрий Алексеевич вернулся с Вармазейки?
— Сказал, что до ночи задержится. — Из Саранска проектировщики приехали, с ними будет замерять будущий пруд. — А что, в Вармазейке не хватает воды? Бычий овраг будут разрывать? Там ведь такая красота!
— Для пруда, Галина Ивановна, загородят место у села. Овраг не тронут. Зачем портить красоту, она нашим внукам нужна.
С Вармазейки Юра позвонил Бодонь Гале часа через три. Сказал, что в Бычьем овраге снег еще не растаял. Проектировщики все равно подготовили для будущего пруда карту. Под вечер вернутся. Свари, говорит, картошку. Помидоры с собой привезут — заезжали в магазин.
— Как-нибудь уж без меня в своей квартире! — резко сказала она тогда в трубку.
И вот сейчас Борисова спрашивает Атякшов. Спрашивает так, как будто не знает, что между ней и Борисовым. «Знает, как эта лиса не знает? — думала женщина. — Скажет еще: ищи другую работу, хотя в исполкоме я третий месяц. До этого трудилась в райгазете».
Герасим Яковлевич будто угадал мысли секретарши. Он встал с кресла и стал ходить по паркету. На его широком лбу бороздились морщины. Остановился, пальцами правой руки медленно провел по ним, будто измерял их глубину, и начал издалека: