— Поработай годок, а когда разбогатеешь — вновь поле у тебя отберем.
— Это моя пашня. По закону. — Федя нагнулся к земле и поцеловал ее.
Комзолов не удержался:
— Поле твое, Федор Петрович, его никто у тебя не отнимает. Наш колхоз от тридцати гектаров не обеднеет. Земли предостаточно.
Не успел договорить, Федя его прервал:
— Сколько сеем зерна, примерно столько же и собираем. Зачем обрабатывать столько полей, если они неубранными остаются? — механизатор раскинул руки и добавил: — Дело в другом, Иван Дмитриевич. Вы, радетели земли-матушки, поля не лодырям раздавайте. Какой пахарь из Захара Митряшкина — на трактор его посадили?
— Тогда кому доверять технику, не подскажешь? Матери его, бабке Оксе? Она во время войны «фордзоны» водила, — не сдавался Вечканов. — Ведь и ты виноват — в минувшее дождливое лето зерно осталось не обмолоченным. Забыл, как кричал на все правление: «Я в грязь не выведу свой комбайн!»
— Так-то так, да ведь те поля не моими были. Засею свое поле — ночью не буду спать, а хлеб уберу. Почему? Это же мое поле, а не общее, как привыкли говорить. Над ним сто ртов, а работников всего три-четыре.
Комзолов, как и председатель райисполкома, не лез в спор. Он слушал и думал: вот откуда идет лентяйство… Что общее — выходит, это не твое. Когда пахаря оторвут от земли, разве он будет на чужих ишачить? Вначале платили ему голые трудодни, потом еще и огород укоротили… Пусть на землях полынь растет, но лишнюю сотку не трогай — это земля колхозная…
Кто будет жить на селе, когда огороды с вершок, по три коровы не разрешают держать, а не послушаешься, налогами обложат. Рабское счастье! Из-за этого люди разъехались по городам, а в Вармазейке уже почти все старики. Кто знает, может, упорство Варакина — первая тропинка к тому, утерянному, что всегда кормило страну? Россия-матушка, которая когда-то была очень богатой хлебом, сейчас сама на золото покупает ячмень, овес, гречку. Именно то, что хранилось в закромах. Люди позабыли свои корни, появилось равнодушие.
— Федор Петрович, не покажешь свой трактор в деле? — обратился к фермеру Комзолов.
Тот сел в кабину и запустил мотор. За плугом потянулась широкая черная полоса…
— Пора уходить, нечего отвлекать человека, — вдруг произнес Атякшов. И, немного помолчав, добавил: — Хорошее начало положил фермер, любит он землю, беспокоится за нее, кормилицу, нашу главную опору.
Сели в «Уазик», поехали по лесной дороге. Под колесами хлюпала грязь. Когда приблизились к Бычьему оврагу, перед ними открылось другое поле. Узкое, оно длинным серым чулком тянулось в сторону Суры, покрытое наледью и снегом.
— Плохо, что лыжи не взяли, покатались бы, — смеясь, Комзолов хлопнул по плечу председателя.
Атякшов глядел на боковое стекло кабины, ему неудобно было смотреть в глаза. Наконец тихо произнес:
— Виноват я, друзья. Не верил… Что поделаешь, люблю поучать, черт бы побрал.
Доехали до околицы. Павел Иванович вышел из машины, пошел пешком.
У правления встретил племянника Игоря. Парень куда-то спешил. Куда — не стал интересоваться, спросил только, как там дети. Из дома Комзолов ушел рано, они крепко спали, будить не стал.
— Женя со своим классом у колхозного бурта картошку перебирает. Митек, когда заходил обедать, что-то рисовал за столом. Хотел посмотреть на бумагу, но он сразу ее спрятал. Потом, говорит, покажу, — улыбнулся Игорь.
— Немного повожусь над земельной картой — потом домой, уж очень проголодался, — сказал Павел Иванович. — Щи, думаю, сварили наши женихи?
— Сварили… Какие там щи — щи с молоком, — засмеялся Игорь. — С голодухи и это съешь. Самим, как видишь, некогда.
Комзолов виновато улыбнулся.
Нельзя смотреть на Суру — глазам больно. Вблизи река широкая, издалека — узкая. Протянулась по пойме вьющимся ужом. На тот берег спустился сосновый лес, будто решил посмотреть ее красоту. Вековые деревья тянули свои макушки к небу, к самим облакам. В воздухе пели жаворонки, было слышно, как кукует кукушка. В городе такого не услышишь — там одни холодные каменные дома и машины, машины, машины…
Детство Игоря прошло здесь, в Вармазейке. Жили вчетвером: бабушка, дедушка, он и дядя Паша, брат матери. Сейчас остался только дядя.
Мать Игорь не знает, она умерла после родов. Когда отец женился второй раз, взял его в Саранск, в свою новую семью. Потом Игорь редко бывал в Вармазейке. Мачеха не любила это село, не терпела и родственников Игоря. Когда муж вспоминал о них, она всегда раздражалась.