– Вопрос имею, ваше высокопревосходительство, – протолкавшись к трибуне, продолжил оратор, – а что делать тем, кого нужда заела так, что для него сапоги – одна мечтательность и недоступность? – и, задрав ногу, продемонстрировал опорки, которые обувью мог назвать только большой оптимист.
– Князь внимательно посмотрел в прищуренные глаза незнакомца и тут его словно ударило молнией, стальным обручем сдавило грудь и он неожиданно с безысходной тоской ощутил, будто стоит не на трибуне, а на бруствере свежевырытой могилы и именно вот эти насмешливые глаза смотрят на него через прицел винтовки, а в голове чётко, красными буквами на чёрном фоне пропечатываются слова, написанные историком Стрельцовой в ХХI веке о его последних минутах 24 января 1919 года:
“… Великий князь Николай Михайлович последний раз погладил котенка, которого доверил одному солдату, стянул сапоги и бросил их солдатам: «Носите, ребята. Все-таки царские. Он был сражен одним залпом. Затем тело были сброшены в зияющий ров…».
В ушах князя грохнул ружейный залп, глаза заволокло багровой пеленой, лёгкие изо всех пытались и никак не могли вобрать в себя спасительный кислород, а висок билась, как птица в клетке, одна единственная мысль: “Неужели это всё? Неужели ничего нельзя изменить?”…
– Ваше высокопревосходительство… Ваше высокопревосходительство! – донеслось как будто из глубокого колодца, – что с вами? А ну разойдись, братцы, не видите, сопрел генерал… Надышали, накурили тут…
Николай Михайлович с усилием разлепил глаза и снова увидел этот насмешливые, с прищуром глаза, только сейчас они были широко раскрытые и вроде даже виноватые…
– Ты кто? – прохрипел князь и не узнал своего надтреснувшего голоса.
– Так Прохор я, спросить хотел вас, а тут вон как вышло… Дюже быстро вы упали, хорошо что я подхватить успел, а то бы расшиблись…
– Служил, Прохор? – князь опёрся на его руку и сел на край сцены…
Из зала на него участливо, опасливо, насмешливо смотрели сотни глаз. Ну да, – раздражённо подумал Николай Михайлович, зрелище – первый класс… нечасто перед местной публикой генералы, как курсистки, в обморок падают…
– А как же, конечно служил, – трандычал рядом Прохор, поддерживая генерала за локоть, – Владимирский 61й пехотный полк… турка со Скобелевым воевал, из его рук медаль георгиевскую принял, там меня и подранило. Вот с тех пор и началось – не могу тяжелую работу делать – задыхаюсь, с того и бедствую…
Князь перевел дух, потряс головой и осторожно вдохнул – стальной обруч, сдавливающий грудь, ослаб, но всё ещё ощутимо давил на ребра.
– А таким, как ты, Прохор, мы будем помогать! Всем миром, чтобы ветераны, потерявшие здоровье на царской службе, на паперти не христорадничали… И начнем, пожалуй, прямо сейчас…
Сказав это, князь лихо скинул сапоги и сунул в руки опешевшего Прохора:
– Носи солдат! Как-никак царские!
И в этот же момент Николай Михайлович почувствовал, как со скрежетом слетел обжимающий ребра обруч, растворилась стучащая в виски боль и начала гаснуть и растворяться в закромах сознания эта страшная, давящая душу и тело память из будущего о его расстреле…
– Боже мой, неужто у меня получилось изменить судьбу? Неужто получилось? – буквально взвыло сознание…. Счастье от того, что отступает, уходит тоскливое чувство фатальной предопределенности, искало какого-то выхода, эндорфины требовали “продолжения банкета”. Эх, где наша не пропадала!
Вслед за сапогами, на плечи стоявшего истуканом Прохора, легла генеральская шинель, а на макушку – генеральская фуражка…
– Ну что, солдат, одной проблемой меньше? – подмигнул князь служивому и обвел глазами притихший зал, – вопросы ещё есть?…
Как закончился митинг, Николай Михайлович помнил смутно. Его ещё что-то спрашивали, он что-то отвечал… Краем глаза видел Прохора, уже примерившего новую обувку, которого окружила восторженная толпа, где каждому хотелось потрогать сукно на ощупь и похлопать счастливчика по плечу. После окончания собрания его, как именинника поздравляя и цокая языком, поволокли на улицу, где поджидали, сгорая от любопытства, те, кому не хватило места в зале.