– Все должно исчезнуть, – сказал я, указывая на захиревшую округу. – Или выстоять.
Мама не ответила и направила на меня луч фонаря.
– Выжить или сгинуть, – выдохнул я.
Голос немного дрожал, и я поймал на себе пораженный взгляд матери. Что ж, вполне ожидаемо. Так внимательно она на меня смотрела, лишь когда чувствовала во мне нечто особенное. Например, когда над нашим домом сгустилось облако скворцов – безмолвных, но неистовых, – и я побежал к ней, уверяя, что у птиц над нами должны быть собачьи головы.
– Надо разобрать здания, – продолжил я. – По кирпичику, собрать их в кучу и поджечь.
– Кирпичи не горят.
– Но нагреваются как на солнце. Этого хватит. Они превратятся в пепел.
Летучие мыши. Я вновь видел летучих мышей. Но эти, воображаемые, рожденные в кирпичном пепле, были громадные, как здания, и не летели, а шли, жутковато перебирая кончиками крыльев и когтями. И пепел затвердел, так что не проваливался под их шагами. Вот где они могли бы жить. Страна летучих мышей между городом и верховьем холма, их личный край!
– Или… или развалим все остальное, – сказал я. – Центр города.
– Уничтожим купола? – спросила мама.
В нашем городе был только один купол. Может, она имела в виду побережье, где их гораздо больше.
Значит, надо и там все тоже уничтожить. Снять купола, разобрать железные дороги, пока город не исчезнет. Даже бардак устраивать не придется, никто же не говорит взрывать здания в центре. Просто забираешь один кирпич, потом второй, потом третий… И тогда зелень вернется. И развалины вокруг преобразятся, станут прежними, а то немногое, что уже пришло в упадок, возродится из руин. Вот как мы можем помочь. За пару месяцев вырастет город – воскресшее кольцо высотных домов вокруг огромного поля сорной травы.
– Хватит, – резко оборвала мама.
Я моргнул и понял, что стою на темном склоне и говорю вслух. Всю дорогу до дома я молчал.
Когда Сэмма и ребята за мной не приходили, я нехотя плелся по городу за мамой, пока она нерешительно заглядывала под выбеленные солнцем навесы магазинов и совершала покупки, в которых я не видел никакой логики. Порой, вгоняя меня в еще большую тоску, она забиралась на огороженные свалки, копалась в кучах мусора на углах улиц и что-то там для себя находила. Так многие делали, но я раздражался так, будто она была единственной.
На более крутых улицах выше по склону внутренности некоторых домов изменили, убрав комнаты и даже полы, так что пустые оболочки бывших жилищ теперь стали церквями для какой-нибудь низшей веры или витринами для крупных промышленных товаров. В дверь одного такого дома мама однажды постучала, и ее впустила изнуренная молодая женщина в грязном фартуке, жующая ароматизированную кору. Мы прошли в тусклый коридор, полный едких запахов и хриплых звуков. Окна были закрашены черным, а каждый дверной проем до середины перекрывала проволочная сетка. Из комнат убрали мебель, оставив все пространство птицам, сгруппированным по возрасту и полу: в спальне жалко щебетали крошечные цыплята, на кухне толпились старшие. Я закашлялся от витавшей в воздухе перьевой пыли. Судя по звукам, наверху держали гусей.
Женщина сплюнула кору под лестницу, и два петуха ринулись изучать добычу.
– Ну входите, – сказала женщина. Затем добавила что-то на другом языке, но мама покачала головой, и она вернулась к привычной речи: – Чего вам?
Мама купила яйца и птицу на ужин. Женщина свернула курице шею.
Мы двинулись к следующей вонючей хибарке дальше по улице. Дверь была не заперта. Мама велела мне ждать снаружи, но, услышав, как она поднимается по лестнице, я зашел следом в очередной, воняющий цыплятиной дом.
Он оказался свалкой. Люди приносили сюда свой мусор и забирали чужой. Горы хлама встретили меня неприветливо, наслоения разлагающихся останков лежали неподвижно и безмолвно, лишь иногда в них что-то еле заметно шевелилось. Я задержал дыхание и ринулся к окну, откуда вместе с парящими мухами и кучками их мертвых сородичей пялился в зазор между мусорными сугробами.
В ответ оттуда на меня тоже уставились глаза, отчего я испуганно вдохнул и набрал полный рот этого мерзкого, вонючего воздуха.
Стеклянные кругляши в деревянной голове с челюстью на шарнирах смотрели на меня из хлама. Годы гниения смазали зачаточные черты и нарисовали новое заплесневелое лицо – замысловатое и жуткое, обратившее меня в бегство.
В ОДИН ЯСНЫЙ ДЕНЬ БЫСТРОТЕЧНОГО ЛЕТА я спускался по тропинке от мусорной ямы и наткнулся на шедшего навстречу отца.