Отец позвал меня, когда зашло солнце. Первый день миновал. Я смотрел, как расползается темнота, слушал отцовский голос и ощущал беспрестанный холод. Прежде чем вернуться в дом, я размазал угольную надпись на скале. Сделал каменную страницу, дарованную мне холмом, нечитаемой.
Когда я уже лежал в постели, отец принес мне сладкого травяного молока и проследил, чтобы я все выпил. Я надеялся, что это яд. Отец смотрел на меня с отчаянной нежностью.
Письмо я нашел за банкой на самой высокой полке на кухне. Пришлось встать на стул и на цыпочки, так что неудивительно, что оно было именно там. Я прочитал строки несколько раз, ничего не узнал и вернул на место. Иногда, когда отец уходил из дома, я снова доставал письмо.
На холме появились новые для меня звуки. Я решил, вдруг это незнакомые мне птицы. Птицы, что перекрикиваются короткими звонкими щелчками или же сильно и резво наступают на ветки, а то и вовсе их клюют. Я поднялся выше, чем когда-либо прежде, надеясь их отыскать, но разреженный холодный воздух, уродливые деревья и скальные щели отразили щелкающий звук во все стороны, так что я не смог его отследить.
Я бегал и лазил где хотел, но каждые пару часов отец высовывался из дома и звал меня по имени, пока я не отвечал, потому приходилось держаться в зоне слышимости. Мы жили на холме среди кремния, так что простора для маневра мне хватало.
Всякий раз, как я входил в соседнюю со своей комнату, от мамы там оставалось все меньше. У меня сохранилось несколько ее книг, но они были и моими тоже, по крайней мере я ими пользовался, пока она не ушла и не оставила мне их насовсем, потому, открывая их, я не чувствовал особой связи с матерью.
День сменялся днем, и вид из ее окна становился моим. Я устраивался в нише на подоконнике, как когда-то на чердаке, куда теперь не хотел подниматься. Когда по ночам дом под напором ветра кренился и скрипел, я смотрел вверх и представлял, что это мама сотрясает чердачные стены, глядя туда, где отец пролил ее кровь, а потом отмыл. Я все еще старался не воскрешать в мыслях ее лицо, и порой даже успешно, так что мать смотрела на меня глазами отца или гниющей куклы.
Однажды, сидя перед ее окном в холодном вечернем свете, я услышал два выстрела подряд. Звук донесся откуда-то с каменных склонов.
Поначалу я не шевелился, ибо привык к выстрелам дробовиков. Однако следом раздалось резкое эхо противного треска, будто усиленный хруст сухой древесины. Я вздрогнул и прижался к стеклу, неистово глядя на стаи испуганных, как и я, птиц.
Я ждал, но больше ничего не происходило.
Я так и не вышел из дома и, когда отец привычно позвал меня от входной двери, удивил его, спустившись по лестнице за его спиной. Да и сам тоже удивился, когда обнаружил на нашем пороге двух жителей низовья: недовольную учительницу и незнакомого мне тонкого нервного мужчину с лентой временной власти на плече и револьвером в руке.
Несколько долгих секунд отец разглядывал гостей и горизонт за ними, а затем повернулся ко мне. Он был зол.
– Как поживаешь? – спросила меня учительница.
Я попятился от двери и молча кивнул.
Она шагнула в дом, а ее спутник остался за порогом, нервно потрясая оружием. Учительница изучила мои глаза и рот и спросила, в порядке ли я, не случилось ли чего. Отец наблюдал и слушал.
Уходя, она сказала ему:
– Будь осторожен.
Он закрывал дверь медленнее, чем обычно, лишь бы ею не хлопнуть.
Раскладывая по тарелкам ужин, отец поинтересовался:
– Слышал сегодня выстрел? Громкий такой?
Я кивнул.
– Давно я не слыхал этого звука. – Он нахмурился. – Может, началась новая охота. – Затем открыл дверь и выглянул наружу, впуская в дом мошкару. – Раньше я слышал стрельбу все время. Когда был на войне. В городе.
В далеком городе. Я знал.
– Кто победил? – спросил мальчик.
– Верхний город против нижнего? – после долгого молчания заговорил его отец. – Улица против улицы? Кто победил? – Он безучастно посмотрел на сына. – Победили они. А выстрел… Таким убивают человека.
В ту ночь я убежал.
СПАСАЯСЬ ОТ ХОЛОДА, Я НАЦЕПИЛ САМУЮ массивную свою одежду, как мог тихо спустился по лестнице и выбрался на плоский участок перед домом, а потом и на тропу, ведущую вниз с холма. Но даже под множеством слоев с каждым шагом я дрожал все сильнее. Очень далеко, в степях, в которых я никогда не бывал и на которые редко обращал внимание, молнии беззвучно соединяли небо и землю. Моя сухая и пыльная кожа трещала, словно старая бумага.
Фонаря у меня не было, и приходилось напрягаться, чтобы разглядеть кусочек луны, но, шагая во тьме по холму, храбрым я себя отнюдь не чувствовал. Если бы я наступил на осыпь или оперся на шаткий выступ, то соскользнул бы и не смог бы удержаться. И если бы не налетел на ограждение, то так бы и катился, пока не перевалился бы через край в овраг, разбившись насмерть.