19 июля.
37. Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной. 21 июля 1822 г. Кишинев.
<Л С. Пушкину:>
Ты на меня дуешься, милый; нехорошо. Пиши мне пожалуйста и как тебе угодно; хоть на шести языках; ни слова тебе не скажу - мне без тебя скучно - что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей богу пора. Ты меня в пример не бери - если упустишь время, после будешь тужить - в русской службе - должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь -; следственно разочти; - тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи - учение не пропадет. Конечно я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как В. И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение - вот лучшее учение - знаю, что теперь не то у тебя на уме, но вс к лучшему.
Скажи мне - вырос ли ты? Я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком; скажи, с кем из моих приятелей ты знаком более? что ты делаешь, что ты пишешь? Если увидишь Катенина, уверь его ради Христа, что в послании моем к Чедаеву нет ни одного слова об нем; вообрази, что он принял на себя стих И сплетней разбирать игривую затею; я получил от него полу-кислое письмо, он жалуется, что писем от меня не получил, не моя вина. Пиши мне новости литературные; что мой Руслан? не продается? не запретила ли его цензура? дай знать... Если же Cленин купил его, то где же деньги? а мне в них нужда. Каково идет издание Бестужева? читал ли ты мои стихи, ему посланные? что Пленник? Радость моя, хочется мне с вами увидеться; мне в П.<етер>Б.<урге> дела есть. Не знаю, буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался: быть не льзя; уничтожь это вранье. Что Жуковский, и за чем он ко мне не пишет? Бываешь ли ты у Карамзина? Отвечай мне на все вопросы, если можешь - и поскорее. Пригласи также Дельвига и Баратынского. Что Вильгельм? есть ли об нем известия?
Прощай.
Отцу пишу в деревню.
21 июля.
<О. С. Пушкиной:>
Ma bonne et chиre amie, je n'ai pas besoin de vos lettres pour me rassurer sur votre amitiй, mais elles me sont uniquement nйcessaires comme quelque chose qui vient de vous - je vous embrasse et je vous aime - amusez-vous et mariez-vous.
38. П. А. Вяземскому. (7) 1 сентября 1822 г. Кишинев.
1 сентября.
Посуди сам, сколько обрадовали меня знакомые каракулки твоего пера. Почти три года имею про тебя только неверные известия стороною - а здесь не слышу живого слова европейского. Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого, мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было <не> заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякой раз, как представлялся тому случай. Ему по<ка>за<лось> <за>бавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак к.<нязя> Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей - в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля. Сам Вольтер это чувствовал. Ты упрекаешь меня в том, что из Кишенева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве. Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было <е>хать в Москву, где только и могу совершен<но> очиститься. Столь явное нападение на гр.<афа> Толстого не есть малодушие. Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними за одно, и это меня бесит. Впроччем я свое<?> дело сделал и<?> с Толстым<?> на бумаге более связываться не хочу. Я бы мог оправдаться перед тобой сильнее и яснее, но уважаю твои связи с человеком, который (8) так мало на тебя походит.
Каченовский представитель какого-то мнения! voilа des mots qui hurlent de se trouver ensemble. Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более чем подражатель подражателей, он пол<о>н истинной элегической поэзии. Шильонского Узника еще не читал. То, что видел в С.<ыне> О.<течества>, прелестно....
Он на столбе, как вешний цвет,
Висел с опущенной главой.
Ты меня слишком огорчил, предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда - жила довольно для славы, мало для отчизны. К счастию не совсем тебе верю, но понимаю тебя - лета клонят к прозе, и если ты к ней привяжешься не на шутку, то нельзя не поздравить Европейскую Россию. Впроччем, чего тебе дожидаться? неужели тебя пленяет ежемесячная слава Прадтов? Предприими постоянный труд <, пиши> <?> в тишине самовластия, образуй наш метафизической язык, зарожденный в твоих письмах - а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России, тогда надеюсь с тобою более сблизиться; покаместь обнимаю тебя от души.
П.
Посылаю тебе поэму в мистическом роде - я стал придворным.
39. Л. С. Пушкину. 4 сентября 1822 г. Кишинев.
4 сентября.
На прошедшей почте - (виноват: с Долгоруким) - я писал к отцу, а к тебе не успел, а нужно с тобою потолковать кой о чем. Во-первых о службе. Если б ты пошел в военную - вот мой план, который предлагаю тебе на рассмотрение. В гвардию тебе не за чем; служить 4 года юнкером вовсе не забавно. К тому же тебе нужно, чтоб о тебе немножко позабыли. Ты бы определился в какой-нибудь полк корпуса Раевского - скоро был бы ты офицером, а потом тебя перевели бы в гвардию - Раевской или Киселев - оба не откажут. Подумай об этом, да пожалуйста не слегка: дело идет о жизни. - Теперь, моя радость, поговорю о себе. Явись от меня к Никите Всеволожскому - и скажи ему, чтобы он ради Христа погодил продавать мои стихотворенья, до будущего года - если же они проданы, явись с той же прозьбой к покупщику. Ветренность моя и ветренность моих товарищей надела<ла> мне беды. Около 40 билетов розданы - само по себе разумеется, что за них я буду должен заплатить. В послании к Ов..<идию> перемени таким образом:
Ты сам - дивись, Назон, дивись судьбе
превратной,
Ты, с юных дней презрев [тре<воги>]
волненья жизни ратной,
Привыкнув и проч.
К стати об стихах: то, что я читал из Ш.<ильонского> Узн.<ика>, прелесть. С нетерпением ожидаю успеха Орлеанской Ц<---->. Но актеры, актеры! - 5-стоп.<ные> стихи без рифм (9) требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммоторжественный рев Глухо-рева. Трагедия будет сыграна тоном Смерти Роллы. Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена? Господь защити и помилуй - но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя. Читал стихи и прозу Кю<хельбекера> - что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где вс дышет мифологией и героизмом - славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. Что бы сказал Гомер и Пиндар? - но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ермо<лову> лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин... слишком уже греческой - стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего - Страх при звоне меди заставляет народ, устрашенный, толпами стремиться в храм священный. Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить <и>м (10) - цел труд, многим людям - принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б.<арона> Дельвига. Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его [бы] месте я бы с ума сошел со злости - Б. из Рима не имеет человеческого смысла, даром что новость на Олимпе очень мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи - он не имеет никакого чувства, никакой живости - слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу - а не его слогу) (11) и уверь его, что он наш Г те.