Была у меня Марина Александровна... по Вашему приказу, а потом я вызвал ее, и она приезжала, вчера, с братом. Хочу их познакомить с семьей Серова, у него Иринка-дочка, прелестная, м<ожет> б<ыть> они сойдутся. Это мне совесть подсказала: что же я не предложил Мар<ине> Ал<ександровне> с кем познакомиться, м<ожет> б<ыть> в одиночестве томится. Откуда такая «уездная» фамилия — Квартирова?! Должно быть какой дурак писарь переврал, а м<ожет> б<ыть> была — Кратирова, из духовного звания? А вот в Иркутске был один еврейчик-портной — Городовойчик! Вот этт-то вот «фамильный бриллиант!» Висят на душе у меня «Пути Небесные», надо продолжать, а в душе беспутье, или самые-то земные пути. Милый, не находите ли Вы, что современная публицистика, всякая, плавает на мели? что она некультурна, узка, низка, провинциальна, эгоцентрична, громка, звонка? что не хватает и вглубь, и ввысь, и особенно — вширь? Ох, нет уж величавости и глубины «Дневника Писателя», или — «С того берега», или — даже оттенка тени Пушкина! И главное — а куда же весь гордый «гуманизм»-то провалился, и остался один «манизм». О немцах не говорю, они в раже одичания полнейшего... а как же с куль-турой-то, достоинством человека — быть?! И кажется мне, что «человек» превращается в «гумункулюса», и выйдет из катаклизма, — если только выйдет — совсем волосатым и косолапым, а-ля-мандрилла. Не чуять, что идет великий обвал-провал! не слышать в «звуках земли» грохота величайшего из крушений, с которым едва сравнимо крушение «римской империи»! И на вопрос — «Что делать нам? и чем помочь?» — нельзя же отвечать Вальсингамовским — от слова «вальсик», что ли? — «Как от проказницы — ! — зимы, Запремся также от Чумы! Зажжем огни, нальем бокалы, Утопим весело умы — И! заварив пиры да балы, Восславим царствие Чумы!» А что-то вроде «Вальсингамовского» гимна. [410] Но там — отчаяние трагическое, а тут... «нечаяние трагического». Истертой строчкой газетной нельзя мерить ныне то дьявольское, что двадцать два года «принималось в игру», когда, ныне, игра на крупнейшую из ставок человечества, на его смысл и основу! Если когда-то «узкий» Михайловский грозил топором будущему варвару-мужику, если покусится на «Венеру» — во-хватил-то, только «Венерой» и охватил «смысл и основу» — так как же ныне-то, не узкие-то, как же они не внимут су-ти, от которой все качества! Язва голейшего и отвратительнейшего из «нигилизмов» — красного, расползается, сливается с язвой извращенного германизма, и... рука не поднимается эту язву вырезать?! Непостижимо. И как же больно читать, что стегает в сердце и в душу — Россия, русские, … — когда и Россия, и русские — жертвы, на которых пляшут дьяволы. Сами дьяволы отказались, себя отделили — от «России» и «русского», — а именуют себя Союзом Советских социалистических республик, а мир дотрепывает святое наше! Великое из множества «недоразумений». И потому горько. И потому — душа немеет. Напрасно Вы на Сеньку-шапку так... он по силе-возможности взывает, — и — странно! — куда глубже и нужней, чем «протчие»… Элементарно, мелковато, но... суть видит и скрипит перышком. Неужели Вы не получили права писать? Вот тоже — культурное доказательство культуры! Да как же это так..?! Не могу внять. В каком мы веке живем, в ка-кой части света?! Не могу внять. Вам — и не проповедовать?! И я молчу... ибо не привык к красному карандашу. Но я, как и Вы, все эти двадцать лет сказывали. Мои родные «герои» все сказали, Вы знаете. Я заставил высказываться всех, всех, всех... От самого себя до профессора «на пеньках», до няни из Москвы, до... да что же, неужели же мне еще добавить рассказом отходника и... честного жулика?! И доктор говорил, и землемер, и следователь, и дьякон, и псаломщик, и встречный-поперечный, и «бывший», и... небывший. Или же мне, на 67 году схватить винтовку, и — за самую эту «Венеру» и выше-куда — вмешаться! Безнадежно, и вот, дотерпливаю бессильно. Ну, будя.