Дорогой друг! Спасибо Вам за «Рождество»! [414] Как радостно было опять повидаться с Горкиным и посмотреть на рождественский рынок! Россия наша, чудная, бедная, умученная! Напишите мне, пожалуйста, подвинулось ли Ваше дело в здешней иллюстрированной? [415] Они клялись мне напечатать в декабре! Пусть Кандрюшка еще повертит пальцем у них! Господи, как грустна эта наша беспомощность.... и беззащитность.
Страшно жалею, что Вам затруднителен здешний язык. А то я прислал бы Вам кое-что, ибо я пишу и печатаю не менее восьми вещей в месяц (строк на 120 каждая).
Одна вещь называется «Ткань» — рассказ соседа про его отца, портного. Все мы одна ткань Божия и смысл нашей жизни в поддерживании и штопании этой ткани; каждый голодный и мучающийся — порвавшаяся нитка; а когда умирает человек, то он делается узелком с изнанки, закрепляющим общую цельность ткани. Так думал портной — а сам из обрезков от богатых заказчиков — бедным соседям костюмы налаживал. И детям в наследство оставил только это воззрение. А дети благодарят Бога за это. Все — в 53 строках. In facultate theologiae moralis — dissertatio pro venia legendi. [416] Перепечатали 8 газет. Убрал меня, больного, Господь в какую-то дырку; — а я ему и из дырки осанну пишу. Авось смилуется.
Друг мой! Вы обласкали моих Квартирят. [417] Спасибо Вам за это! Они мне писали и буквально благодарят Бога за счастье видеть и слышать Вас. Они оба мои ученики — пять лет в семинаре моем сидели и на моих глазах сложились и выросли.
Здоровы ли Вы?! Как бесконечно грустно, что мы не видимся. Надо будет непременно найти друг друга на том свете....
Вопрос о пораженчестве всегда считал абстрактною глупостью и говорил: «если советы завоюют с Персией, Румынией, Польшей, Литвой, Латвией, Эстонией или Финляндией — то я, безусловно, пораженец; но, если...» и т. д. И вот войну с Финляндией испытываю так: «мы, белые, бьем красных вовсю — в восстановление России и во исцеление ее» — «дай Господи» — этим все сказано. В раздел России не верю вовсе.
Пожалуйста, прочтите Rauschning «Hitler l’а dit». [418] Вы знаете это по отрывкам, перепечатываемым повсюду. Теперь поймите, что я знал многое из этого раньше, будучи там и потому с омерзением следил, как некая газета с 1936 года бегала за «героем» и всюду подстилала ему архиерейские коврики с орлецами — статьи дурачка Сережи, вывертня Левки и Иулиуса [419] были пролганы, натянуты до глупости, и вредны России и русской эмиграции. Меня многие спрашивали — не на субсидии ли они из Карфагена, а я только пожимал плечами.{10} И когда теперь, после начала войны, они «nolentes» [420] заговорили обратное, правду, да еще тоном полной искренности, то я спрашиваю себя — что же было раньше? Неведение? Или порочное ведение?
Вот почему я перестал писать у них. И сейчас, когда у меня опять в сердце языки огня лижут небо и слова накипают, зовущие, ударные — я не могу им дать их и, увы, вынужден вполголоса бормотать у черствого карьериста «христианина» Шандры [421] Лодыженского («Но-вый — путь» = старое беспутство).
Вы можете писать там: художник решительно не отвечает за передовицу, и задовицу. А я — нет. И когда снимутся мои печати — не вем.
«Господи, устне мои отверзеши и уста мои возвестят хвалу Твою». [422]
И книга моя О Бунине-Ремизове-Шмелеве — лежит без движения. К моему великому огорчению и беспокойству Роман Мартынович переехал из Латвии туда, где я был раньше. Он, по-видимому, — оптировал и я ничего кроме беды от этого не жду. А я еще писал ему, что для белых в Латвии один исход — ехать добровольцами во Францию.... Известия от него скудные. Я бы не сделал этого ни за что....
Обнимаю Вас, дорогой друг, — крепко и долго. Да поможет Вам Господь во всех делах Ваших!
416
In facultate theologiae moralis — dissertatio pro venia legendi (
418