И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <2.ХI.1935>
Дорогой Иван Сергеевич!
Величайшее Вам спасибо за одолжение и услугу. Тр<юб> получил тогда же беспрепятственно; он друг верный и крепкий. Буду Вам бесконечно благодарен, если перешлете ему туда же и остаток минус 80. Почтовые расходы, ради Бога, покройте из минус 80. А прочее пур бонёр. [167]
Написал Вам только что длинное, грустное, горькое, гневное письмо, но порвал его, чтобы не расстраивать Вас. Уж очень мало предметно противопоставление храброго Сазановича «главное не страшащегося, что очень ценится» и «все же что-то делающего» — явно страшащемуся, «манкирующему» и по-видимому ничего не делающему мне. Что на это можно возразить? Что ответить? О, многое! Но только все будет горькое и гневное.
Одно только примечание. Я вот уже несколько месяцев делаю большие усилия воли, чтобы не допустить себя до горячего поступка. Отношение Вырождения [168] — и конторы, и редакции — ко мне до такой степени неприлично, что я только вследствие волевой выдержки не послал еще им уведомления о полном разрыве. Мне не страшно умолкнуть в газетном смысле. Пути эмиграции меня интересуют все меньше. К литературному аскезу я привык от молодых ногтей. Мое служение России решительно возможно помимо фельетонов в Вырождении. Газета же сия идет неуклонно вниз. Об этом сейчас трудно найти два мнения; так же как нет двух мнений о Сазановиче, Али Бабе и Тимашеве, главных «идеологах» этой группы-труппы.
Немало огорчился я и на то, что Вы сообщили им о моих эскизах; это было решительно не для них; а Вам я написал об этом доверительно и лично.
О себе писать не хочется. Что было — то было; что есть — то есть. Пусть цветут Сазановичи и пускают свои «словечки»…
Душевно Вас обнимаю и еще раз благодарю.
Ваш Робкий Грузин («бежали робкие грузины»).
К середине ноября буду наверное в прежнем городе на старой квартире.
1935. XI. 2.
Рига.
258
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <2.ХI.1935>
2. XI. 35.
Булонь на С<ене>
Дорогой друг Иван Александрович,
Был удручен, получив от Вас рукописи, а письма-то и нет! Шарил, смотрел во-внутрь, — нет. Это — за что?! — мне «опала»? Приму смиренно. Ибо что же я могу, как не принять? а к смирению приучила жизнь-копейка. Но... «к порядку дня». Существование с газетой у меня — отравлено, едва терплю. Пока... — должен же кончить «Пути Неб<есные>». А там — не знаю. Да и кончу ли... — сил нет. Сами постигаете. Неумны наши «дуроломы», пошлы, грубы, — хамы и хамы. Недаром я когда-то не выдержал и уходил на 5 лет! Сознаюсь: то, что Вы там стали писать, меня подтолкнуло, и я согласился снова начать. Да и... — захирел от тоски по читателю. Теперь — хоть опять давай задний ход. Гнусная компания Ходас<еви>ча, вылившего на старш<их> писателей ушат клеветы и злобы, — несмотря на мой протест, решит<ельный> разговор с С<еменовым> и Г<укасовым> — последствием имела «попустительство и поощрение» — жар! И вторично окатил нас слюной своей. Плюнул — смирение, пока... хватит. «Сказочки» некоего Стр<ешнева> были-таки напечатаны, по моему решит<ельному> настоянию, причем я — вернее, после чего, — получил «укор» от Гук<асова>. Сем<енов> же не хотел печатать. После чего я вручил 3-ю сказ<ку> «Овцу» — и умыл руки — надо умывать, надо, после таких «бесед»! И не знаю, что будет дальше. Ныне — с избранием в представители рус<ской> эм<играции> в Нансен. Офф. Р. [169] — такая пошла «волконалия», [170] что... унеси ты мое горе, и в итоге в другой газете, «в возмещение» — вчера появилось интервью с соц<иалистическим> депут<атом> Мутз., [171] котор<ый> бывало, хлопотал за высылаемых, а теперь предостерегает... — можете «все испортить такой кампанией», т. е., де, — может испортить один «русский орган печати»! Наши болваны не понимают, что на трясине нельзя крепко стоять. И теперь нам всем мож<ет> б<ыть> плохо. Но вся ругань «П<оследних> Нов<остей>» — это интервью-монтаж. Сами дали к нему повод. Не политики, а — брёвна. Я морально всем этим разбит. Нашим «головотяпством». Т. е. не «нашим», а... «за-нашим». «Хвать друг друга камнем в лоб»! Противно — все. Все трясется — везде. Гангрена-рак дал такие отростки... — близится крушение, и я его ощущаю. И хочется куда-нибудь уехать, но...!
Еще мне нац<иональный> орг<ан> поднес! Одному доброму другу пришло в голову дать в другую газету статейку по поводу моего 40-летия: потом объяснил — стыдно, де, франц<узский> журнал напечатал 2 ст. — «Ле Монд Слав», в июл<ьской> кн<ижке>, вышедшей в сентябре, — а в рус<ских> о Ш<мелеве> ни звука. Та напечатала на днях, в четв<ерг> 28 нояб<ря> «Папаша» милостиво разрешил — М-в. [172] И — ни одной буквы не выхерил, хотя были фразы — не в тонах и взглядах газеты. И вот, этим самым мне же и устроили «свинью»: газета, где я работаю, — ни слова. Получился и перед читат<елями> конфуз. «Враги» — так, а мы те ни словечка! Скушал, невольно. И «все» дивятся и все — в кулачок — хихикают. «Братья-то! Так ему и надоть, не пиши 40 лет!» И при всем том — из последних сил тяну... а «Путям» конца не видать. Все «углубляется», во мне, но наружу «глубина» пока не кажется. Покажется ли? Я почему-то в «трагедию» заглянул и читаю «Софокла», тома Зелинского. Нужно для каких-то ассоц<иаций>-антитез. Там — Рок, а тут — Про-мысел! Там — ги-бель, а тут — искушение и — спасение им, страданием. И — не дилемма, а три-лемма. Надо уловить борьбу, надо постичь и проявить — не «виявить»! — показать, как темные силы тянут Дар<иньку> и она — как бы в трагическом споре с собой и чувствами... Всего не скажешь. Боюсь, не успею кончить. Только 1-ю часть могу закончить через 3–4 главы, до переезда в Мценск, откуда пойдет «новое», полное томлений и трепета, и «упований». Д<олжно> б<ыть>, несоразмерно получится... но так меня Москва увлекла 70-х годов. А там, м<ожет> б<ыть> — Божья природа и тихость обителей... увлечет? Дарин<ька> для меня теперь — все. Но мно-го прид<ется> возиться с инженером... кот<орый> теперь пока «гуляет», и — падает. Увидим. Сегод<ня> получил от некоего Эдвина Эриха Двингера — ? — ни доктор, ни проф. — главные труды которого якобы переведены на 12 яз<ыков>, б<ольшое> п<ись>мо с трактатом о страшной угрозе б<ольшевиз>ма и предложение дать в сборник что-нибудь. Знаете Вы его? кто-то дал ему мой адр<ес>. Я не могу сейчас ни-чего, я весь в ром<ане>, я что мог — все дал. Душа испепелилась, и чтобы собрать ее — я стал строить «келью» и вот — спасаюсь в тишине благолепной — «Лета Госп<одня>» и «Богомолья»… и — «Путей». Ну, что я могу дать... «очерк», — пишет — «афоризм», статью,... — да ничего я не могу! Кто он? И почему он мне целый трактат прислал на 6 б<ольших> стр. машинкой — по-немецки, перевели уж мне, — когда я — а он должен бы это знать! — сверх-все в этой язве и чуме знаю-перезнаю! И никогда не слыхал такого имени... а — на 12 язык! Впрочем, я многого не знаю об ученых, политиках... — кто он?! 12 яз<ыков> — это уже знаменитость. ! Разъясните поскорей, если можете. ! Я должен отвечать, а у меня наводнение на столе, куча неотвеченных, и я, написав главу, должен склонить главу и — недвижимо! У-стал.
169
170
То есть вакханалия. Шмелев подражает героине «Няни из Москвы». См.: Шмелев И. С. Собр. соч. Т. 3 — Рождество в Москве. С. 29.
172
Упоминается П. Н. Милюков — главный редактор «Последних Новостей». О какой статье идет речь — не установлено.