Ваш Ив. Шмелев.
<Приписка:> Мне не легче. Полное опустошение, тупость, отчаяние. Вчера — выл, зверем выл в пустой квартире. Молитва облегчает, как-то отупляет. Вера — я силой ее тяну, — не поднимает душу. Все — рухнуло. Страшно за читателей моих, не смею, а то бы... — самовольно ушел. В этом — ужас: привязал себя, сам! Не смею!..
Выеду, каж<ется>, числа 6–7-го III. [232]
<Адрес И. С. Шмелева:>
Mr. Iwane Chmelof
2. Bd. De la Republique
Boulogne (Seine)
Frankreich. France.
<Адрес И. А. Ильина:>
Herr Professor Dr. I. Ilyin,
Gauting bei Munchen.
Gartenpromenade, 15
bei Herrn Durnowo.
Allemagne
282
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <13.VIII.1936>
13. VIII. 36.
Inčukalns и т. д.
Дорогой Иван Александрович,
Святая моя Оля довела меня сюда, — да, я это знаю. Я чувствовал это все эти недели, когда безвольно преодолел все трудности сборов, визы, хождений, мытарств, движений, препон, бессонных ночей. Как во сне — Берлин, Горный, ласка, — как товар везли меня, и вот я здесь, в лесах Латвии, у друзей, в холе, ласковости... Но зачем мне все это — теперь?! Не знаю. Скучно, больно мне быть вдали от ее могилки. Там я метался от квартиры на кладбище, захаживал, заглушал себя. Здесь... — будто под Серпуховом, у Владычного Моря, когда мы жили, юные в 1898 году — 38 лет тому! — на даче, Сереже было 2 1/2 года. Так похоже — и так больно. Тогда все было полно, — здесь так пусто. Тогда — вся жизнь впереди. Здесь — все ушло, все. Нет цели, нет воли жить. Работа — не могу думать, — для чего, кого? Я опустошен, и во мне все рассыпалось. Я теряю Бога. Ищу опоры, упора — нет его. Я — в пространстве, в бесцельности. Что буду делать — не знаю. Сегодня 53-й день — все то же. Я не могу поверить, что ее уже нет, что она так и не вернется. Я заматывал себя обманными, призрачными беганьями. Здесь — тишина, и я — на месте, и не могу заматываться. На самообмане долго не удержишься. Есть, чтобы опять есть завтра... — что это? Бессмыслие. Как, как мне найти веру и цель? Не знаю, и все, что я писал, опустело для меня. М<ожет> б<ыть> съезжу в Печ<ерский> мон<астырь>. Но всюду визы, всюду деньги, напряжение воли, а я — бессилен. Не знаю. Климовы — чудесны, нежны. И все ласковые, трогательные. Но теперь, без Оли, мне это в тягость, в укор, в боль. Она имела все права на это, она и только она. Где, где Она, моя вечная Оля? Иногда я ее чувствую. Но я ни разу (!) не видел Ее во сне! Почему? Мне Фондам<инс>кий [233] говорил (он потерял любимую жену), что он 1/2 года не видал, а теперь видит почти кажд<ую> ночь. Я — в тоске. — У Горного был 2 дня, здесь с вечера 10-го. Поеду ли в Печоры — не знаю. Хочу домой, к ее могилке. Я все устроил, она — в цветах. Много было «знаков», и порой мне чувствовалось, что она со мной... Вы замолкли, а как нужен был мне Ваш голос! И знаете, в эти недели я часто видел притчу о милос<ердном> Самарянине. Меня утешали чужие, да, чужие, многие. Вы утешали меня, да — и Вы чувствовали себя в этом — бессильным. Да чем же, да как же в отдалении можно утешить? Чужие меня тщились утешить взглядом, слезами. Да, М. Вишняк — плакал со мной. И Фондам<инский> — плакал. А Сем<енов> и Гук<асов> даже не почтили память Светлой моей. Но... не от таких же — почитание памяти. Но — сухость, жесткость наших национ<альных> — даже в беспамятстве моем — мне кололи сердце. Как я — дальше — не знаю. Зачем я здесь — не знаю. Я автоматич<ески> к<ак> б<удто> завершаю задуманное когда-то с Ней вместе. К<ак> б<удто> так надо. Погляжу, что дальше. Если бы не опасение, что зачеркну все мое, соблазню многих добрых, моих читателей — я бы... все кончил, ушел. Этого я не смею. Этим я оскорбил, надругался бы над Ней, над моей Олей, которая отдала всю жизнь — на это, на мое... самообманыванье?
Вы все поймете. Обнимаю Вас, целую Вас и добрую Наталию Николаевну. Здесь — воистину благоговение перед Вами обоими, — культ — благоговение.
Ив. Шмелев.
<Приписка:> Я — в ветре пушинка.
283
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <27.VIII.1936>
27. 8. 36 (четверг)
Inčukalns, у Климовых
Дорогие, милые, родные,
Наталия Николаевна и Иван Александрович,
Что забыли? Здоровы ли Вы? Нет часа, когда бы не вспоминали мы все здесь о Вас, — и особенно грустно мне, что какой-то... рок? — не хочет как бы, и всячески мешает встрече и даже обмену письменному. Мне здесь хорошо, поскольку мож<ет> б<ыть> «хорошо» человеку без опоры, без души, ибо вынута из меня душа. Все режет укором, болью, всякая ласковость, всякое слово приветное. Нет Ее — единственной, незаменимой, вечной. Каждый глоток укор: без Оли! Почти родная природа, горестное воспоминание и боль, и укор: не уберег, не удумал! За все эти 20 лет отдыха не дал. И вот — отнята, ушла, и улыбка горести так и осталась на ее истомленном лице, — и ты один, один, до конца — скорей бы! И вот, особенно горько, — и как бы укор и укол: в прошл<ом> году, когда была Она, — мне родная как будто Югославия не смогла устроить поездку-отдых. А теперь — маленькая — и не славянская Латвия — дарит вниманием, радушны и просты ее писатели и лица официальные (не говорю уже о читателях, о своих) братски облегчают пребывание. Что же это значит? Нет пророка во отечестве своем?! И как же часто с горечью — и радостн<ым> содроганием — вспом<инаю> притчу о милосердн<ом> Самарянине.
233