Ив. Шмелев.
Георгий Евгеньевич очень добрый, очень. Трогательно добр.
<Приписка:> Страх у меня, что не выеду, свалюсь. Но... посл<едние> силы соберу. Увидите — скелет.
287
И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <19.IХ.1936>
Милый и дорогой Иван Сергеевич!
Очень огорчены и расстроены Вашим письмом от 17 сент<ября>. И зачем это надо было в эту проклятую режицу ехать. «Режица — кто поедет, зарежется». Эх, не уберегли Вас; слава Богу, что в Либаву не едете! Бог с ними совсем.
Ради Бога, берегите себя! До 10 октября я не двинусь из Берлина, буду ждать Вас и видаться с Вами. Постараюсь подготовить здесь для Вас все, как надо. О чтении переговорю с Боголеповым теперь же. Как только наверное определится день отъезда и срок пребывания здесь, так бросьте открытку.
Всею душою с Вами. Всех утомляющих гоните вон!
Прилагаемое письмо передайте Георгию Евгеньевичу.
1936. IX. 19.
Ваш И.
288
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <25.IX.936>
<Открытка>
25. 9. 36. Рига.
Дорогой, милый Иван Александрович,
Выезжаю 3-го — в 2 ч. д<ня>. Написал проф. А. А. Боголепову о 6 окт<ября> — да. Благодарю. Был бы безмерно счастлив, если бы Вы, могучий, ввели меня к слушателям, и я послушал бы Вас, — но не о себе, а просто — о русск<ой> литературе. Если бы Вы назначили свой доклад — по как<ому>-л<ибо> важному вопросу. Я думаю остановиться на неделю. Буду сидеть, смотреть на Вас, слушать. Здесь, в Р<иге> — поразительная молодежь, девушки — чудо! И это все Ваши ученики — о Вас говор<ят> к<а>к о Пророке и Учителе. Как ждут Вас! Обнимаю Вас обоих, милые. Я — жив, взвинчен. Еще 3 выступления, а сколько было. Старообрядцы удивительны. Много нов<ых> друзей. Бездна читателей. Не ожидал. Это все Вы, Вы, Вы!!!
Все, сл<ава> Богу, хорошо. Все оч<ень> трогательны. Билеты на вечер — хорошо! Всего было! Сл<ава> Богу жив, взвинчен.
289
И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <30.IХ.1936>
Милый и дорогой Иван Сергеевич!
Пишу Вам последнее перед нашим свиданием. Вашу открыточку получил, спасибо. Пансион Вам найден. Вы будете очень близко от Авдеича, на Bayarischer Platz. Будет чисто, уютно, со всем комфортом (горячая и хол<одная> вода, телефон в комнате). Пансион русский, люди мне хорошо знакомые. Хозяйка русская, Ваша «почитательница»; при первом же Вашем желании берется готовить по Вашим рецептам (кот<орые> ей уже известны) все нужное. К тому же делу приставлены три мои скаутки, хорошие девочки, мои ученицы. Цена дешевая: за комнату с прислугой и завтраком 3.75. Еда — по себестоимости. Это все очень хорошо. Дама русская, замужем за русским эмигрантом. Взрослый сын — студент, скаут.
Мы уговорились с А<лександром> А<вдеевичем>, что он Вас встретит на вокзале, прямо в авто, и к Вам, в пансион. А я обнаружусь уже прямо к Вам. Причем, Вы только скажите Авдеичу, ляжете ли спать по приезде и сколько проспите. Или еще лучше: после 8 ч. утра позвоните прямо ко мне из Вашей комнаты. Н.9.56–79. (ха, девять). И мы все решим.
Кушать Вы можете, след<овательно>, где захотите. И я думаю, что самое удобное — это определять с утра — «сегодня» — завтракаю дома, обедаю там-то, чай там-то, ужин дома — или mutatis mutandis. [237]
Счастлив, что Рига Вас любит и чествует.
Обнимаю Вас.
Ваш ИАИ.
1936. IХ. 30 вечером
Прилагаемое письмо передайте, пожалуйста, Георгию Евгеньевичу.
290
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <15.Х.1936>
15. X. 36.
2, Boul. и т. д. [238]
Милые, чудесные, далекие мои Наталия Николаевна, Иван Александрович,
Ваша роза «Дагмара» посажена в понедельник 12-го X — перед Крестом. Оля за Вас молится, она нежна к Вам. Доехал вполне хорошо, встретили меня. Вошел — и боль, острая, вошла в меня — и не уйдет. Мне очень трудно. 2 мес<яца> вертелся, к<а>к во сне был, — проснулся. Париж — невмоготу, Вы поймете. Все в квартире болью-скорбью напитано, и я — в этом. И так будет всегда. И приходит на сердце — уехать на окраину и взять с собой милый прах родной моей. Не знаю, что будет. Не могу мысли собрать. Метался эти дни, отдал оксидировать фонарик, вызолотить крестик. На той неделе поставлю Крест постоянный, с образком, дощечкой дат и имени Усопшей и с фонариком-лампадой. Убивает хозяйство, не справляюсь с квартирой, а жить не могу с чужими. Мог бы только — у Климовых или нашли бы мне комнату у близких душе людей. Одиночество нестерпимо. — Как я ценю ласку, которой окружили меня и в Риге, и в Берлине! Спасибо, друзья, спасибо Вам, нежные. Я был приподнят там, — тут — упал, весь, раздавлен. Здесь я ничего не могу писать, письма едва-едва могу. Дочего я дойду — не разумею. Как я был тихо счастлив, когда сидел у Вас и слушал Вас, как я чувствовал светлый покой, лившийся на меня, в душу мою, от тихой, светлой Наталии Николаевны. Какая у Вас милая, умная тишина! Художественная атмосфера — трудовая, согревающая душу! Тут, у меня — пустота, неуют душевный, оброшенность. [239] Бездонность разделяет нас — Ее и меня, непроходимость. Скучен мир этот, пуст до ужаса. Простите, больно делаю Вам. Не буду.