Из этого видите, какой я слепец. Что, что — прочесть?! Укажите. Во мне образовалась гниль сомнений, я теряюсь, в отчаянии. Это ужас. Как же я все писал? Утрата Олечки — и все поползло во мне. Я молюсь, иногда плачу, хватаюсь за убегающее... Иногда — легче. Но ни разу — ! — не видел Олю мою... — молюсь, молю дать мне ее во сне... — нет. И жгу лампадки. Легче. Нет, не могу все Вам описать. Я не живу, а перетаскиваю дни мои. И надо работать, в конуре — петь! Езжу в S-te Genev<ieve>. Плохо мне. Все — никчему. Хоть бы прихлопнуло меня! — вот как. — Г. Е. К<лимо>в меня забыл — он очень «трудный», — м<ожет> б<ыть> — на что обиделся. Он ведь из тех, что всегда с оглядкой, к<ак> б<ы> его кто не обидел. Не знаю, не понимаю, чем мог я его обидеть. На мое письмо — ответила милая С<офья> Т<ерентьевна> [248] — как бы секретарь. Больше я не буду ему писать. Я послал книгу-рукопись (Чер<тов> бал<аган>) еще в конце ноября, послал ему книги для передачи, как он предложил, — ни слова. Посл<еднее> его п<ись>мо было от 28 XI. А я ему после оч<ень> ласковое п<ись>мо послал. А Вы еще мне совет<овали> сказать ему, чтобы купил себе что-ниб<удь> на деньги из моих. Да разве такому — можно? Это его совсем унизит. А он все боится, что его хотят (кто-то) унизить. Такой добрый был, нежный... — не пойму. С<офья> Т<ерентьевна> писала мне, что Вы прислали ему п<ись>мо на 9 листах — о прощении обид? Это ему д<олжно> б<ыть> полезно. Горько мне. Я не из обидчивых, я, просто, недоумеваю. С<офья> Т<ерентьевна> изливает мне свои горести, (a part [249]), но я не пишу ей отдельно, а посл<едний> раз в письмо к нему вложил и п<ись>мо мое к ней. Да Бог с ними.
Чудесно, что Вы едете. Просветите жадную молодежь, милую, чуткую.
Жить мне тяжело, невмочь. Посылаю Вам «Рус<ские> иконы» — на память о нас. Мы с Олечкой так и хотели, когда собирались. Поздр<авляю> Вас, милые, с Праздником — уже отшедшим, с Нов<ым> Годом. Будьте благополучны. Господь с Вами. Скоро пошлю Вам «Пути». Каж<ется>, это буд<ет> мое посл<еднее> послание. Сил у меня не хватает, доделываю. Поздравляю Вас с наст<упающим> днем Ангела — Соб<ором> Крестителя.
Собираю посл<едние> силы — сказать о Пушкине. И надо еще прочесть Писание. Что есть лучшего в работах — о Бытии Божием. Укажите. Это посл<едняя> моя просьба к Вам. Никто не мож<ет> мне указать. Ни Карт<ашев>, ни другие проф<ессора>, ни Анастасий. Одни слова. Я знаю — трудно. Но есть же хоть приблизит<ельно> «лучшее»? Целую.
Ваш Ив. Шмелев.
<Приписка:> Да, помолитесь за меня. Я бессилен. Если было все, Все — Олечка явилась бы мне. Страшно пусто мне. Иногда думаю — скорей бы. Но — не смею сам. Больно за читателя. Стыдно.
294
И. С. Шмелев — И. А. Ильину <15.I.1937>
15. I. 37.
Boulogne /Seine
Дорогой Иван Александрович,
Прилагаю мой последний рассказ из «Илл<юстрированной> России».
«Пути небесные» я надписал для Наталии Николаевны и Вам, в канун Нов<ого> Года, в кн<ижном> маг<азине> «Возр<ождения>», и мне дали слово, что Вам немедленно пошлют. Я спешил послать Вам. Очень я подавлен, места не нахожу, все во мне мечется. Что ни хватаю — найти успокоение, — нет, пустота. А меня дергают, требуют — про Пушкина пиши! Ни разу не видел в сновидениях Олю мою. Это как казнь мне, за все, за все, — как мало я ценил ее! как мало радовал — не насмотрелся, не нагляделся я на нее. Ведь я должен был покой дать ей, оберегать ото всего, а сам был на ее уходе.
Читатели, если что светлое и получают от как<их>-ниб<удь> из моих книг, — не догадываются, что этим ей, только ей обязаны!
Без нее я ничего бы не издал. Знаю. Мне, скоту, надо было сдохнуть, а не ей умереть так нежданно, так непонятно отойти! Она вся Святая! вся, вся. А вот я, проклятый, еще влачусь, для чего-то... никчемный, гад ползучий, противно смотреть на себя. Сколько годов провел — в себе — за столом, — а она, тихая, работала, сидела где-то там — если бы все вернуть! Все отдал бы, сжег бы все свои лоскутки, маранья — за один бы день, только бы молча сидеть у ее ног и смотреть, смотреть в глаза ее! Несу муку, на костре сижу — жду — когда же?!