Посудите сами — позволительно ли писать Вам письма из таких настроений? Поэтому — не осуждайте и простите. Будет лучше — опять повеселю Вас игрою «шимпанз-ского». А пока обнимаю Вас и очень прошу — не забывайте меня «и такого».
1938. II. 22.
Ваш И.
<Приписка:> В ближайшее время сажусь дописывать вторую половину главы о Шмелеве. Бунин закончен. Введение тоже. Ремизова и Мережковского напишу весной. М<ожет> б<ыть>, осенью выйдет.
Сейчас выпускаю книгу по-немецки «Ich schaue ins Leben. Ein Buch der Besinnung». [309] Стр<аниц> 200. Скоро выйдет еще две брошюры листа по три. По-русски.
Краснов «пишет» каждый день не менее 10 часов. Кажется, сто девятнадцатый роман. Мели, Емеля.
<Приписка:> Ваш Ледяной Дом превосходен. И как всегда с предметным замыслом и разливным пением трепетного чувства. Храни Вас Господь! Наталия Николаевна шлет дружеский привет.
317
И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <10.IV.1938>
Дорогой Иван Сергеевич!
Пишу Вам в расчете на то, что мое письмо от 22. II дошло до Вас своевременно и погасило все Ваши огорчительные для меня предположения.
С тех пор я проработал напряженно полтора месяца над книгой и по существу закончил ее. В ней всего три с половиною отдела и объемом она в 14 листов. Сначала идет «Введение: О чтении и критике». Листа в полтора. Потом три части, по трем авторам: Бунин, Ремизов, Шмелев. И все. Мережковский отпал за неприличием и ненужностью.
У меня долгое время был такой план: сначала — столп и утверждение — Шмелев. Потом Бунин. Потом Ремизов. Потом Мережковский. Но это было, в сущности, беспланье: это не целое, это острова, это «кресла» с литературными величинами. Лишь кончая главу о Ремизове — я понял, чего требует предмет. И чую я, что он требует иного: не портретов, расположенных по степени любимости и ценимости (тогда — надо, конечно, начинать со Шмелева), а единого замысла, и притом не в плане эстетической материи или эстетического образа, а в плане художественного предмета. Тогда и заглавие должно быть предметное. И вот, что вышло.
О тьме и скорби.
Книга художественной критики.
Бунин. Ремизов. Шмелев.
А это значит: тьму и скорбь послала нам «история», т. е. Господь. И все мы во тьме ходим и скорбью живем. И вот старшее ныне поколение литературных художников, сидя с нами во тьме и скорби, что видит, что показывает, что дает, куда ведет.
а) Бунин. Тьма первобытного эроса — и мука из него. И все. Плюс — «радости» «любви»…
в) Ремизов. Тьма нечисти, злобы и страха — и мука о ней, но не скорбь, а мука, требующая жалости.
И нет скорби — ни у того, ни у другого; и нет преодоления, нет выхода к свету.
с) Шмелев — тьма богоутраты, и скорбь в мире и о мире — и через скорбь выход к Богу и свету.
И радость древле-зданного русско-православного богонахождения.
Так что — исход должен быть дан финалом, преодолением. И вся книга построится снизу вверх, с предоставлением Бунину — воспрезирать меня до смерти; с предоставлением Ремизову — написать обо мне какую-нибудь химерическую дребедень, как он иногда размалевывает о знакомых. Да раз-то он уже написал эдакое обо мне в каком-то отрывке: из Л. Толстого — «ити-ити-ипи-тити».
Что-то в этом роде из бреда князя Андрея.
Пусть. Как хотят. Помните, у нас в Москве извозчики гимназистов дразнили за хождение «с-ранцем»: «выпусти котят, срать хотят». Дак вот, пускай выпускают своих котят. А Мережковскому надо предоставить презирать себя (т. е. меня) за то, что о нем ни слова...
Мне важно, чтобы Вы узрели замысел и то, почему разрешающий проблему идет в конце... Это не по Пушкину, помните: «первый-то русский стихотворец — я (Барков), [310] второй — Ломоносов, а ты — только что третий» (Сумароков). [311] Это восхождение, подъем, апофеоза. Стоят же все три главы — островами, внутренно-само-законченными; так что ценители Шмелева могут читать только о нем, а обожатели бунинской тьмы — только о нем. Часть о Бунине имеет около 64 страниц, часть о Ремизове — около 60, часть о Шмелеве около 72. Все части доработаны до конца.
309
«Ich schaue ins Leben. Ein Buch der Besinnung» (
310
311