Гляжу я на эту сцену, и такая боль сладкая в сердце, так щемяще-радостно - я опять разревелась... Стою - ничего с собой поделать не могу: слезы так и бегут. А эти двое подскочили: "Мамочка, ну что ты? Мамочка, ну не плачь! Ну, кто тебя обидел? Мамочка, ты у нас хорошая, мы тебя ждем-ждем, а ты плачешь, ну пожалуйста, мамочка!" А у Машутки тут же лицо скривилось, вот-вот мы с ней дуэтом зальемся, но она себя пересилила, щеки надула и - вовсе неожиданное: "Мамочка, я бойсе так не бу-уду-у..." Глупая, глупая "бунька"! Готова на себя какую-то несуществующую вину взять, лишь бы я не плакала.
Вот так мы и живем; твой "верноподданный" Славик, твоя "заочно-без-ума-любящая" Машенька и твоя истеричная женушка.
Я даже не винюсь перед тобой: просто у меня такой сейчас период - глаза на мокром месте. Это пройдет. Вот видишь - здесь слезинка, я ее даже обвела, и нисколечко не стыдно.
Целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем...
Светлана, Славик, Машенька.
4 августа 67 года (по корабельному календарю)
Обнимаю и целую тебя, далекая любовь моя!
Подумать только, почти три года пролетело со времени прошлого сеанса! А если точнее - два года девять месяцев двадцать двое суток четырнадцать часов пятьдесят три минуты корабельного времени я ждал этого сигнала ("считалочка" не соврет!). И дождался. И какой роскошный импульс - сразу двадцать писем от тебя, четыре от Славика и листочек каракулей от Машеньки - "буньки", как ты говоришь.
Естественно, сразу же бросился читать. Что-то развеселило, что-то удручило, но в целом - впечатление хорошее, нет - счастливое, вот верное слово. Ты пишешь чудные письма, милая, и по-прежнему любишь меня, хотя твой "моряк-капитан-Тристан-Одиссей-и-так-далее" этого не заслуживает.
Конечно, я не могу сказать, что твое письмо, где ты говоришь о клаустрофобии, мне понравилось. Но тем не менее относиться к нему серьезно я не считаю нужным: оно - единственное такого рода из всей пачки, стало быть, - случайное. Ведь все остальные - прекрасные, жизнерадостные письма, кусочки твоей жизни, которым я и завидую немного, и которыми горжусь. (Самое лучшее, по-моему, то, где ты описываешь своих коллег из нового института и где длинный-предлинный список смешных Машенькиных фраз и словечек.) А клаустрофобия... Я, разумеется, понимаю тебя, но ведь это временное, преходящее, настроенческое. Подобного рода срывы неизбежны здесь, у нас на "Гонце", в нашей скорлупе, но ведь вокруг тебя прекрасный солнечный мир, Москва, Земля, целая вселенная добрых друзей (о которых ты, кстати, почти ничего не пишешь) и старых привязанностей. Если ты - "в пустыне" (честно скажу, жутко становится мне, когда встречаю у тебя эти слова), то что говорить о нас? В общем, давай условимся: мы здесь боремся с пустотой, борись и ты, тебе легче.
Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском парке? Вот видишь - ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать там, очутиться хоть на часок (как и вообще - НА ЗЕМЛЕ!) - очень тянет. Посидеть - с тобой! - на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...
Почти в каждом твоем письме - полушутливый вопрос; что у нас новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле "новенького", то окажется... много!
По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и "убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему, самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема", одним словом.
Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка, заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о "срывах"? Это - очень серьезно. Очень и очень.
Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое - четыре года жизни на корабле класса А "Гонец". Все прочие - предполагают, умозрительно понимают, домысливают, ты одна - _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.
Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности - возникающее от бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому, опаленному металлу оболочки - Другу и врагу, спасителю и тюремщику. Черноты - от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что кажется: эти мерцающие точки - не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире, нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.
У меня такое было, но я - худо-бедно - справился, переболел. Володя тоже. Андрей - нет.