Обнимаю тебя, моя старая, нежно.
Твой С.
<Конец 1931 г.>
Лиленька, родная — все нет и нет от тебя вестей. Напиши хоть открыточку, чтобы знать мне, что с тобой ничего страшного не случилось. Главное — как болезнь? Твое последнее письмо было такое безнадежное. Когда же я смогу помочь тебе?
Я очень долго был совсем без работы. С месяц как раздобыл место у одного американского изобретателя нового строительного материала (вид картона). Работа, как видишь, совсем не по моей специальности — но не скучная и на том спасибо. Пока получаю совсем мало (200 fr. в неделю), а работаю до 8 ч. вечера. Прийдя домой — валюсь в постель, так что жизни совсем не вижу. Во Франции такая поголовная безработица, что выбирать сейчас не приходится — хватай, что дают, чтобы не сдохнуть с голода. В первую очередь, конечно, страдают иностранцы, к<оторы>х отовсюду гонят.
Если у американца дело пойдет — мне обеспечен на долгое время хлеб и приличный заработок.
Кино-продукция здесь тоже при последнем издыхании. Общество за обществом летят в трубу. Пока что вся моя прошлогодняя работа пропала даром. Ограничиваюсь тем, что стараюсь не отстать от передовой кинолитературы. И это очень трудно — совершенно нет досуга.
Мы живем плохо. Но и это плохое на фоне общей нужды может показаться удачей. Самое горькое для меня — отсутствие людей, среды, какая-то подвальная жизнь, когда приходится все силы напрягать, чтобы в одиночку продержаться.
Событий в моей жизни — никаких, или такие, о к<оторы>х и писать нечего.
Дети подрастают. Аля — совсем взрослая и мне всегда странно, что она моя дочь. Нас принимают за брата и сестру. Она продолжает работать над гравюрой и идет в школе первой. Несмотря на то что она первая ученица — я не особенно верю, что это ее призвание. Пишет она гораздо сильнее, чем рисует, да и подход ее к живописи и рисунку скорее литературный.
Мур — мальчик боевого самоутверждения. Оч<ень> умный и способный, но дисциплине поддается слабо.
В Париже сейчас открыл свой театр Чехов[187] Убогий театр и безнадежные спектакли. Он совсем слабый режиссер, а как актер — живет старым багажом.
Слежу, как могу за советскими фильмами. Их здесь можно видеть почти исключительно в закрытых клубах (французская цензура не допускает их демонстрации).
Из последних сов<етских> книг очень одобряю «Гидроцентраль» Шагинян[188] и «Кочевников» Тихонова.[189] Читала ли?
С<офья> М<арковна>[190] исчезла. Не знаю даже — в Париже ли она. Отношение ко мне русских по-прежнему враждебное.
Кончаю. Жду от тебя вестей. Не забывай меня — я тебя помню постоянно и непрерывно.
Обнимаю тебя и глажу твою седую голову.
Твой С.
Как Вера? Нютя? Кот? Пиши обо всех.
25 — VI — <19>32
Дорогая Лиленька,
— Страсть как давно не писал тебе, да и от тебя не имел известий. Как и что ты? Напиши словечко.
Мне здесь с каждым днем труднее и отвратительнее. Я стосковался по своей работе — здесь же не работаю и не живу, а маюсь изо дня в день.
Единственное чем жив — мечтою о переезде. Уверен, что ждать теперь недолго. Вытянуть бы только.
О своей жизни писать не хочу — противно.
Был недавно на докладе Афиногенова[191] и не удалось поговорить с ним, а он тебя должен знать. М. б. на этих днях его увижу и порасспрошу.
Как здоровье твое? Едешь ли летом на отдых?
Думаю, что увидав меня ты порядком разочаруешься — не только потому, что я начал быстро стареть, а потому что от прежнего меня ни крупицы не осталось. Ты же меня представляешь и в прежнем теле и с прежним нутром.
Мы больше не живем в Мёдоне. Наш новый адрес (перепиши его в нескольких экземплярах) —
101 rue Condorset, Clamart (Seine).
Этим летом, конечно, никуда не еду. Как Вера? Как Нютя? Как дети?
Обнимаю тебя с любовью.
Обо мне не беспокойся и не принимай меня за «чудака» и «сумасшедшего». Я просто я.
Твой С.
31 — Х — 19<33>
Дорогая моя Лиленька,
Вот и зима. Сразу наступили холода, сырые и промозглые. В моей комнате стоит маленькая чугунная печурка — вроде буржуйки, а на печурке непрерывно кипит чайник. Здешняя зима для меня извод. Боюсь, что от русской зимы совсем разойдусь по швам.
С большим интересом прочел твое письмо о работе над читкой Пушкина.[192] Должен тебе сказать, что поскольку я могу судить о читке по звуковым советским кино — она очень и очень слаба. Но кинематографическая «читка», конечно, вещь совсем особая и очень далека как от театральной (должна быть далекой), так и от «литературной». Эту «особость» пока что советские актеры совсем не чувствуют — им нужно поучиться у американцев.
192
Е. Я. Эфрон была режиссером-педагогом выдающегося мастера художественного слова Д. Н. Журавлева; среди ее учеников также в разное время были Ирина Чижова, Юрий Мышкин, Анатолий Адоскин и др.