Надеюсь, что удастся начатое дело расширить. Самым трудным препятствием, повторяю, является установление верной связи. Ибо ничто так не расхолаживает дающих, как неполучение посылок. А таких случаев очень много.
— Мы втроем живем в Праге, или вернее, под Прагой. Марина проводит дни, как отшельник. Очень много работает, бродит часами после работы одна в лесу, бормоча под нос отрывки стихотворных строк. В Берлине вышли ее четыре книги, скоро выйдет пятая. Я в Пражском ун<иверси>тете — готовлюсь к докторскому экзамену. Буду dr. философии нечайно. Это дает мне здесь средства к существованию.[334] Аля с каждым днем все более и более опрощается. Как снег от западного солнца растаяла ее необыкновенность. Живем в простой деревенской избе. Вокруг холмы, леса, поляны — напоминает Шварцвальд. Каждый день, поднявшись в 6 ч., уезжаю в Прагу и возвращаюсь только вечером.
Людей почти нет из тех, кого хотелось бы. Моральной твердости и честности много, но не этим только жив человек. — В Берлине обратное — при очень слабой твердости и честности.
Родная моя Пра,[335] как и где живешь? Знаю, как тяжко приходилось вам с Максом в Крыму. Я читал письма, написанные Марине. Дорогая моя старушка! Глажу твою седую, лохматую, измученную голову. Думаю о тебе с сыновьей любовью, с сыновьей преданностью и с сыновьей благодарностью за последние мои Коктебели. Верю, уверен, что судьба еще пошлет нам встречу. Но если, здесь, не встретимся — знай, что ты мой постоянный спутник, вечный и неотлучный.
Дорогой Макс, мне очень трудно писать первое письмо. Трудно, п<отому> что помимо воли оно выливается в объяснение в любви. Второе будет легче. Поцелуй от меня всех друзей — Володю,[336] К<онстантина> Ф<едоровича>,[337] Н<аталью> И<вановну>,[338] П<оликсену> С<ергеевну>[339] — всех. Узнал о смерти Ал<ександры> Мих<айловны>.[340] Жалеть ли ее? Думаю, — она нас жалеет.
Обнимаю вас крепко и люблю
Ваш С.
Мой адр<ес>: Чехословацкая Республика
Praha II–Vyšehradska tř. č. 16
Městský Chudobinec мне (по-русски)
КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ Е. О., ВОЛОШИНУ М. А. И ЦВЕТАЕВОЙ А. И
5 окт<ября> <19>19 г
Курск — Орел
Дорогие, вот я и в полку, но не в том, к<отор>ом думал. Наш полк развернулся в несколько полков — я перешел в 3-ий Офицерский Генерала Маркова, в к<отор>ом собрались наиболее мне милые офицеры. Так и пишите мне — Д<обровольческая> А<рмия> 3 оф<ицерский> Г<енера>ла Маркова полк — Полковая пулеметная команда — Подпоручику Эфрону.
Мы продвигаемся на Москву. Меня встретили в полку так радушно, что я сразу почувствовал себя хорошо.
Живется нам лучше, чем раньше. Старым офицерам дают вестовых и верх<овых> лошадей, что очень облегчает жизнь здесь.
Жители относятся к нам великолепно.
Асенька, в Харькове был у Алексеева.[341] Он редко милый человек — если хотите все знать об Марине — напишите ему по адр<есу>: Харьков, Угол Московской и Петровского пер<еулка> — Отдел Пропаганды — Театральное отделение Владимиру Васильев<ичу> Алексееву.
В Москве будем к Рождеству.
Пра, Макса — Асю — Майю — и всех друзей целую и люблю
Ваш Сережа
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ И М. А. ВОЛОШИНУ
12 мая <19>18 г
Новочеркасск
<В Коктебель>
— Дорогие Пра и Макс, только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход.[342] Я жив и даже не ранен, — это невероятная удача, п<отому> что от ядра Корниловской Армии почти ничего не осталось. — Сергей Иванович[343] (— мой друг, к<отор>ый жил у вас) убит в один день с Корниловым[344] под Екатеринодаром. Брат Саши Говорова дважды ранен, москвич Богенгардт Всеволод Александрович,[345] если Вы его помните, был ранен в живот и теперь выздоровел. — Не осталось и одной десятой тех, с которыми я вышел из Ростова. Для меня особенно тяжела потеря Сережи Гольцева.
— Но о походе после. Теперь о Москве. Я потерял всякую связь с Мариной и сестрами, уверен, что они меня давно похоронили и эта уверенность не дает мне покоя. Пользовался всяким случаем, чтобы дать знать о себе, но все случаи были очень сомнительны. Пра, дорогая, громадная просьба к Вам — выдумайте с Максом какой-нибудь способ известить Марину и сестер, что я жив. Боюсь подумать о том, как они перемучились это время. Сам я тоже нахожусь в постоянной тревоге о них. Если Вам что-либо известно — умоляю известить телеграммой по адр<есу>: Новочеркасск — Воспитательная ул<ица> дом Вагнер — подпор<учику> Эфрону. — Живу сейчас на положении «героя» у очень милых — местных буржуев. Положение мое очень неопределенно, — пока прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. М<ожет> б<ыть> придется возвращаться в Армию, к<отор>ая находится отсюда в верстах семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. Нам пришлось около семисот верст пройти пешком по такой грязи, о к<отор>ой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные — до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал! Спать приходилось по 3–4 ч. — не раздевались мы три месяца — шли в большевистском кольце — под постоянным артиллерийским обстрелом. За это время было 46 больших боев. У нас израсходовались патроны и снаряды — приходилось и их брать с бою у большевиков. Заходили мы и в черкесские аулы и в кубанские станицы и, наконец, вернулись на Дон. Остановились, как я уже говорил в 70 верст<ах> от Ростова и Черкасска. Ближе не подходим, п<отому> что здесь немцы.
342
Имеется в виду Кубанский поход Добровольческой Армии зимой-весной 1918 г. и ее отступление на Дон.
344
Лавр Георгиевич Корнилов (1870–1918) — русский генерал, в 1917 г. Верховный главнокомандующий русской армией; возглавил Добровольческую армию, сформировавшуюся в конце 1917 г. на юге России.
345
Всеволод Александрович Богенгардт (1892–1961) — однополчанин и друг С. Я. Эфрона, их дружба продолжалась и в эмиграции.