Меня записывали для радио и снимали для телевидения, и всегда я чувствовал, что речь идет о некоем этническом курьезе, о говорящем медведе, который приехал из Сайбериа (Сибирь), но при этом читал Селлинджера, любит Майлса Дэйвиса и выражает что-то, доступное пониманию. Мой редактор все время повторяет: «Ты — первый не сумасшедший русский, которого я вижу». И его можно понять, потому что русские писатели, оказавшись в солидном издательстве, начинают с того, что Хемингуэй и Фолкнер — говно, американцы — пошляки и младенцы, а мы — утонченные модернисты, непонятые титаны, гордящиеся своими оковами, борьбой с КГБ и пониманием высшего смысла.
Когда американца, даже умного — вроде Мейлера — спрашиваешь: «Вы любите русских?», он говорит: «Да, я люблю русских, потому что у меня был русский друг, и он был хороший человек». На вопрос: «Ты любишь сосиски?» американец отвечает: «Да, люблю, потому что их не надо чистить и нарезать». И т. д. Когда же русского спрашивают о чем угодно, он в ответ говорит, что на эту тему иначе не высказаться, как в 400-страничном трактате, причем он заранее предупреждает, что американцы в этом трактате ни хера не поймут…
Прибавь к этому — вечные джинсы, зловонные кожаные пиджаки, гнусный английский, сбивчивую и лихорадочную манеру речи, попытки всучить американскому издателю половину суммы, заплаченной им в ресторане по счету, хроническое сочетание приниженности и апломба — все это есть главное преступление, хуже которого не придумать, а именно — колыхание твоего внутреннего покоя, чего американцы не прощают. Люди здесь (при поверхностном общении) делятся не на хороших и плохих, а на отравляющих твой покой и не отравляющих твоего покоя. Какой-нибудь Марк Поповский[1] желает не просто добиться контракта с «Даблдэй», но и убедить всех сотрудников этого гигантского издательства, что они — мудаки, калеки, недостойные мизинца академика Сахарова и не нюхавшие Гулага. Ладно…
Приехал Гейхман, сегодня вечером мы его повидаем, и это тоже, выражаясь сентиментально, часть Ленинграда и молодости.
Знал ли ты Сашу Губарева, бывшего зам. директора Русского музея, уволенного за контакты с неофициальными художниками? Он умер неделю назад от сердечного приступа. В партии его оставили, но он последнее время работал сторожем и много пил…
Наша старшая дочь — большая стерва, типичная американская простолюдинка, абсолютно независимая, слушает дикую музыку, красится почище молодой Аси Пекуровской и хочет стать моделью, а это гораздо сложнее, чем мне получить Нобелевскую премию.
Мальчик Коля — симпатичный, как все дети, но требует массы внимания, да и нянька стоит 300 долларов в месяц. Вырастет — наплюет в душу.
Мать здорова, но ропщет. Недавно стала говорить:
— В Ленинграде у меня были подруги! А здесь — сплошные евреи — Циля, Рива… Где мои подруги? Где?
Тогда я сказал резонно:
—Твои подруги умерли, к сожалению, а ты, к счастью, — жива и здорова…
Тогда мать задумалась и просветлела…
Игорь, мне бы так хотелось, чтобы вы побывали в Америке! А может, и мы как-нибудь сдуру махнем в Европу — просто так. Может быть, меня пригласят в Лондон к выходу английской книжки в издательстве «Чатта», тогда бы я заехал в Мюних и в Парис…
Пока что обнимаю вас. Простите за многословие… Хотелось бы поговорить: с семи вечера до трех ночи, потом весь следующий день и т. д. Переписка — очень слабая вещь для людей, давно знакомых и не видевшихся несколько лет.
Будьте здоровы.
Ваш
С. Д.
1. Марк Александрович Поповский (1922—2004) — писатель-документалист, создатель биографических книг о Н. И. Вавилове и др., с 1977 в эмиграции, нью-йоркский знакомый С. Д.
***