Мать гораздо умнее и ропщет нечасто, но бывает. Жена Лена абсолютно не меняется и даже одета примерно так же, как в Ленинграде: платок, серое пальто и т. д. Откровенно говоря, я был уверен, что на Западе начну носить костюмы, галстуки и прочее, а хожу в такой же отвратительной кожаной куртке, что и дома. Ну и джинсы, разумеется, хотя почти все эмигранты здесь, кроме меня, одеваются по-человечески. Знаешь, недавно мой лит. агент обратился к нескольким влиятельным людям в связи со мной — с просьбой помочь в одном деле, долго объяснять, это связано с рекламой. Обратился в том числе к Бродскому и Воннегуту. Воннегут отделался шутками, то есть, в общем, отказал, а Бродский ответил агенту коротким серьезным письмом с перечислением действий, которые он намерен совершить, и, кажется, выполняет свои обещания. Он действительно один из самых могущественных людей в здешнем литературном мире. Кстати, помнишь ли ты, что с Бродским я познакомился у тебя дома? Мы встретились с ним и с Асей <Пекуровской> на улице и пошли к тебе выпивать.
Ну, обнимаю вас, будьте здоровы.
С. Довлатов
1. См., в частности, главу «Лягавый» части третьей романа Достоевского «Братья Карамазовы»: «Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии».
2. См. письмо 2, примеч. 2. У Эренбурга одна из фраз звучит немного иначе: «Скажите лучше, невинных вы выпускаете или нет?» И произносятся они в обратной последовательности.
3. Александр Михайлович Панченко (1937—2002) — филолог, специалист по древнерусской литературе; в Пушкинском Доме до 1979 был с И. С. в дружеских отношениях.
***
29. Игорь Смирнов — Сергею Довлатову
Сережа, дорогой, привет!
Не знаю, как в Нью-Йорке, а в Мюнхене твои книги читают. Гейхман, к примеру, забрал у меня твои новые книги и позднее их всячески хвалил. При взятии книг он обещал начать интриговать на радиостанции с тем, чтобы тебя вызвали на неделю в Мюнхен. Не теряю на это надежды. И другие читают. Скажем, философ Боря Гройс[1] (он печатает иногда статьи под названием «Что такое философия?», «Русская философия», «Кьеркегор, Кант, Витгенштейн (ранний), Малевич и Достоевский» и другие). С Гройсом я дружу, как и он со мной, скорее всего по той причине, что каждый из нас является по отношению к партнеру единственным читателем его трудов. Относительно превращения книг на Западе в квази-рукописи (обратного превращению рукописей в квази-книги в СССР) я с тобой вполне согласен. Испытал на собственной шкуре. Книга тиражом в триста экземпляров, напечатанная ее автором на машинке АйБиЭм и затем изданная приятелем офсетной печатью, не может считаться книгой. Но, с другой стороны, в этих наших почти химерических книгах есть что-то небывалое. Такого еще не было. Это не новый жанр, а что-то более важное — новое средство (не) распространения информации. Новый медиум. Страдая, горжусь за нас. В СССР я все же поеду, хотя и неуютно становится, когда я об этом думаю. Я исхожу из того, что в этой стране все централизовано (и потому топтун возле «Чайки»[2] не рискнет без приказа учинить мне членовредительство); как раз самый что ни на есть центр этой централизации сейчас и, видимо, надолго перестал функционировать; в этой неразберихе не до меня. Могут не пустить, не дать визу, но, если пустят, вряд ли будут осложнять отношения с ФРГ, каковая за меня как за государственного чиновника (каковым я являюсь) обязана будет заступиться.
В промежутке между прошлым и нынешним годом я неделю катался на лыжах в Австрии, в горах. Вывихнул руку и чуть не разбил машину на скользкой горной дороге. После отдыха неделю приходил в себя. Тяжело приходится в Альпах человеку, всю сознательную жизнь прожившему на заболоченной финской равнине.
Помню, что это я познакомил тебя с Бродским. Тогда ли это было, когда Аська <Пекуровская> масляными красками написала на стене у меня в комнате: «Вот молот, вот и серп — Это наш советский герб…» и т. д.? Долго затем зарисовывал частушку, чтобы ее не прочел сосед — бывший кагебешник (который все-таки донес на меня, но по другому поводу). Составил письмо о Бродском не без славянской хитрости, написав, что, дескать, он вслед за Набоковым — и русский, и английский писатель одновременно (может, взыграет совесть у нобелевцев, не давших ихней премии Набокову).