Надо бы, конечно, привести эту проклятую квартиру в порядок, но я очень не люблю обзаводиться чем-то постепенно: сегодня шторы, через месяц — шкаф, а чтобы все устроить сразу, нужно единовременно тысяч десять, которых у меня никогда не будет. Утешаю я себя тем, что Бродский живет в еще более хамских условиях, а Ахматова, скажем, всю свою жизнь была беднее меня.
Добавлю ко всему этому, что, живя в гостинице, ты вынужден будешь проедать в день как минимум долларов 25—30, уверяю тебя, что не меньше, а здесь мы утопим тебя в пельменях, боржомах и даже квас будешь пить с утра до ночи.
Когда здесь был Толя Гейхман (человек вполне широкий и не бедный), я видел, насколько его психологически удручает денежная пропорция. Он говорил: «Я не могу купить дочке мороженое стоимостью в недорогой обед». И наоборот, люди, вернувшиеся в Нью-Йорк с какой-нибудь Ямайки, дня три чувствуют себя по инерции богачами.
Короче, ждем и радуемся. К моменту твоего приезда в соседнем доме будет жить Илья Серман с женой, они люди веселые и полноценные, а старик даже и выпить горазд. Кстати, он говорил мне, что никогда не чувствовал себя физически более здоровым и бодрым, чем в лагере, куда сел за космополитизм.
Что касается Саши Панченко, то я не замечал в нем ни шовинизма в чистом виде, ни тем более каких-нибудь антисемитских дел. То, что мне в нем не нравилось, я не могу сформулировать, ощущаю, но выразить не в состоянии. Я замечал это (невыразимое) во многих людях, знаю, что это каким-то образом связано с почвой, с национальностью, но, повторяю, дать этому четкого определения не могу. Вообще, все национальные моменты чрезвычайно запутались, во всяком случае — у меня. Я, например, был совершенно уверен, что являюсь бытовым стихийным западником, что, уехав в Америку, я буду с утра и до глубокой ночи слушать джаз, читать Хемингуэя с Фолкнером и пить кока-колу, не говоря о вестернах и жевательной резинке. В результате — никакой кока-колы, никакого Фолкнера, завидев титры вестерна и услышав их <…> волынки, или на чем они там играют, я выключаю телевизор. Рейган мне не нравится, князь Багратион оказался старым дураком, наши железные антикоммунисты вроде Саши Глезера[1] вызывают у меня гадливый ужас, читаю я письма Карамзина и, положа руку на сердце, у меня нет ни одного знакомого американца, с которым бы я готов был встретиться не по необходимости, а по доброй воле. Если же у меня есть мечта, помимо детских глупостей, вроде богатства, славы или интимностей с Лолитой Торрес[2], то единственная — вернуться в Ленинград, но не в качестве зека, конечно, а в качестве рядового писателя и журналиста.
Я вижу по себе (а значит, предполагаю в других), что у нормального человека сейчас должны в сложной комбинации действовать национальные и, так сказать, планетарные устремления, я не верю, что истина придет с востока, но и не верю, что она придет с запада, она, видимо, придет откуда-то изнутри, может быть, извне, а скорее всего — никогда и ниоткуда не придет. А значит, жить надо с тем, что есть.
Ну ладно, разболтался я, и сам не вполне понимаю — о чем.
Привет Ренате, ждем, будь здоров.
С.
1. Александр Давидович Глезер (1934—2016) — журналист, издатель, коллекционер, один из организаторов «Бульдозерной выставки» в Москве, в 1975 выслан за границу.
2. Лолита Торрес (Torres; 1930—2002) — аргентинская актриса и певица, популярная в СССР с середины 1950-х, особенно по фильму «Возраст любви» (1955).
***
44. Игорь Смирнов — Сергею Довлатову
Сережа, дорогой,
прости, что задержал с ответом: я отдыхал в так наз. Баварском лесу (на границе с Чехословакией), катался на лыжах, пил черное крепкое пиво, которое варят в Баварии в марте (но которое тем не менее не сопоставимо с нашим «мартовским»). Еще раз спасибо за приглашение остановиться у тебя. Описание твоей квартиры пришлось мне по душе. Серманов знаю с незапамятных времен и рад буду их снова встретить (это удивительно, как мы пересекаемся: я встречал их в Мюнхене, в Париже, в Венеции, в Иерусалиме и лишь по чистой случайности не встретил в Женеве). Твоя тоска по Ленинграду очень понятна, но не думаешь ли ты, что, попав туда теперь, ты бы заголосил от еще большей тоски по Нью-Йорку, а также по пельменям, боржоми и (цитирую) «даже квасу»? Перечисление пищевых продуктов — это, конечно же, шутка. Всерьез говоря, ты бы, вернувшись, столкнулся с тем, что там ничего не изменилось с тех пор, как ты оттуда уехал. Ни социальное положение друзей, ни облик толпы, ни названия книг, которые продаются в магазинах. Снова к этому привыкнуть нельзя. С этим можно было жить лишь до пересечения госграницы. Я не верю в то, что западный человек много свободнее восточного. Лучше сказать: я думаю, что на Западе и на Востоке люди свободны почти в равной мере, но в разных областях. Ну, скажем, я не могу в Германии перейти улицу там и тогда, когда и где мне захочется, я не могу здесь загулять так, чтобы неделю не появляться на службе. Я ограничен в общении неким ритуалом коммуникации. И т. д. С другой стороны, в том, что касается научной работы, я несколько свободнее себя чувствую теперь, нежели в СССР, но лишь «несколько», потому что научный труд — это и там, и здесь игра по правилам, и в Германии, точно так же, как в России, я не имею права напечатать статью, в которой, назвав вещи своими именами, заявил бы, что мой оппонент страдает старческим слабоумием. Так что дело не в свободе/несвободе. Но примириться с застойностью нельзя. Нельзя примириться с тем, что ты (писатель ли, литературовед) — имеешь право издавать книгу раз в пять—семь лет только из-за того, что новое должно являться редко и быть из ряда вон выходящим событием. И ко многим иным подобным вещам, о которых ты знаешь все не хуже меня, а может быть, и лучше, притерпеться тоже нельзя. Трудно поверить, что Горбачев что-то изменит. Мне кажется, что борьба Андропова «за дисциплину труда» была вызвана не только тем, что он таким образом хотел усилить власть поддерживавших его милиции и госбезопасности, но и просто завистью абсолютно несвободного, закисшего на заседаниях и боящегося уронить себя в глазах коллег советского начальника к гораздо более свободным и на все кладущим <…> представителям советского народа.