Дело такого рода. Один знакомый рассказал мне историю, которую я хочу превратить в рассказ. В Ленинграде жили муж и жена. Он — еврей, обиженный, средний, с претензиями, она — русская, поглощена работой, семьей. Он таскает в дом всякую нелегальщину, она говорит, что знает, в какой стране мы живем, но не хочет расстраиваться. Он пишет стихи, нонконформист. Она защищает кандидатскую. Короче, он едет на 3апад, она остается. Проходит лет семь. Он в Америке, сначала что-то пишет, затем водит такси, что-то перепродает, возится с какой-то недвижимостью, богатеет, покупает «мерседес», летает в Акапулько. Она тем временем заведует чем-то, становится доктором. И у него появляется навязчивая идея — побывать в Ленинграде с шиком, остановиться в «Астории», тратить деньги, то есть показать ей, что он не еврей с комплексами, а настоящий мужчина, американец, восторжествовать и победить. И вот он, человек лояльный, не занимающийся политикой, оказывается в Ленинграде, встречается с женой после семи лет разлуки и все ждет, как он ей скажет: «Видишь, какое сокровище ты потеряла?» или что-то в этом роде. И вот они встречаются у нее на кухне, в ресторан пойти она не может, кроме того, у нее там, допустим, кран протекает, она просит починить, а он не знает как, и разговор идет совершенно ничтожный, как и семь лет назад, продолжается какое-то мелкое препирательство, соперничество, попытки свести какие-то счеты. И он даже не имеет возможности показать, какой он богатый и сильный, да и она не в форме, не на ученой кафедре, а в старом халате. И никакого чуда не происходит, два потертых рядовых человека — бизнесмен из Сан-Франциско и ученая женщина из Ленинграда. Назвать все это я бы хотел: «Встретились, поговорили…»[1] Может быть, все это в таком виде кажется глупым, но я думаю, что в этой истории что-то есть, какое-то содержание.
А просьба заключается вот в чем. Ты — единственный мой знакомый, ездивший с Запада в Союз. Не мог бы ты очень коротко описать череду технических обстоятельств такой поездки, что за чем следует, и так далее. Вот ты вылезаешь из самолета или из вагона — как ты попадаешь к таможеннику, что за чем следует, как примерно выглядят те или иные документы, как выглядит помещение. Мне бы нужны самые лаконичные, отрывистые данные + если запомнил, какие-то специфические две-три детали, может быть, какая-то дежурная шутка на таможне или какая-то курьезная формальность, в общем, все, что сочтешь нужным перечислить.[2] Мне бы хватило буквально одной страницы сжатого текста и при этом я тебя нисколько не тороплю. Как человек литературный, сообрази сам, что мне нужно. Есть вещи, которые можно безболезненно выдумать, а есть вещи, которые надо знать, — вот это меня и интересует. Извини, что обременяю, но кроме тебя и Марьи Синявской обратиться не к кому, а к ней обращаться бесполезно. Если будет совсем уж лень или недосуг заниматься этим — забудь.
Мое литературное самочувствие немного улучшилось. Флагман буржуазной журналистики «Ньюйоркер» после десятка отказов взял два моих сочинения. Параллельно издательство Кнопф зашевелилось, начало рекламировать «Зону» и, вероятно, подпишут договор на следующую книжку. Если Ньюйоркер и Кнопф быстро уплатят мне авансы, то проблема лета решена для всех моих родичей (это семь человек), и к тому же я куплю себе кожаный диван, о котором почему-то давно мечтаю. Пережить лето в Нью-Йорке — невозможно, это ад.
Все, что ты пишешь о Ленинграде, ложится в унавоженную почву моей души. Я очень склонен к надеждам и ожиданиям, почти единственный в Нью-Йорке читаю советские газеты, хоть и осознаю все это как собственную слабость. Надеюсь, во мне есть и патриотизм, и досада, что страна в говне, и конкретная жалость к знакомым и т. д., но если говорить цинично, то больше всего волнует, будут ли послабления в культуре и позовут ли нас (рядовых, так сказать) когда-нибудь обратно. И это, я уверен, не совсем химера.
Ты прав в том, что сведения из Союза трудно одно с другим согласуются. Я думаю, в двух словах, что никто там ничего толком не знает, Горбачев чего-то хочет, к чему-то призывает, что-то надо менять, но что и как — не ясно и не решено. Я также понимаю, что нынешнее время отличается от всех предыдущих степенью осознаваемости кризиса, и еще — при полном спаде идеологии. В общем, не могу отказать себе в удовольствии чего-то ждать и на что-то надеяться. Причем, в отличие от большинства эмигрантов, меня национальная русская идея (как единственная жизнеспособная идеологическая тенденция) не так сильно пугает, как других. В истории были жуткие национальные государства, но и не менее жуткие интернациональные, так что слова ничего не значат, добро и зло в разное время называют себя самыми произвольными именами. И так далее.