Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
Предисловие
В 1959 г. к октябрю в Москву меня вызвал Н. Н. Асеев и пламенно взялся за мои стихи и пробивание их в печать. Полгода дела шли весело. А потом тормоза, я бы сказал, резонные для тех времен (как, впрочем, и для этих). Тезис «дедушка-внучек» никак не оформлялся. Он решил, что это пропасть, возрасты и круги старого дерева не сходятся с кругами молодого. Сходятся. Я напишу о Лиле Юрьевне Брик.
Уже к середине 1960 г. Асеев понял, что одному ему не одолеть номенклатуру.
И он составил список, как он решил, «продуманный», кого можно привлечь к этой затее. Список оказался краткий: штук пять из правительства да Петр Капица. «Вы еще вставьте Сергея Прокофьева, — сказал я. — Где физик, там и музыкант». — «Он умер, — буркнул Асеев, — но он бы мог».
Ну да, он бы мог, сидящий на Николиной Горе, как и Асеев, среди дач правительства, чтоб на виду, вроде как засекреченный для советского народа. Еще Н. Н. написал Крученыха, нищего и забытого. После смерти Маяковского чуть не все футуристы рассорились и друг с другом не общались тридцать лет. И Н. Н. из всех остатков живых когорт выбрал одно имя: Л. Ю. Брик, чуть не главного своего «врага».
Но пока Асеев продумывал стратегию, как примириться с Л. Ю., у меня был вечер в московском Театре сатиры, и после сразу же подошла пара: рыжеволосая женщина с громадными впадинами глаз и элегантный армянин. Они представились: Л. Ю. Брик и В. А. Катанян. До меня как-то не дошло, кто это, но я был легок на подъем, и они пригласили на ужин к себе, мы и поехали. На ужине же Л. Ю. сказала, что любит мои стихи и знает их и без Театра сатиры, цитировала, ей приносил Слуцкий, и читали статьи Асеева в «Огоньке», «Правде», «Литературе и жизни» и пр. и т. д. Что слава моя громче, чем думает Асеев, и им привозили мои рукописи из Сибири, Чехии, Югославии и т. п. Я удивился, потому что я никогда не распространял себя. Но тогда уже списывали с магнитофонов. Что за время было! Стихомания! И еще Л. Ю. сказала: «Ваш патрон ревнует вас, и мы обязаны позвонить, что вы у нас». Она позвонила, Н. Н. был изумлен. Л. Ю. попросила у него разрешения включить магнитофон, и он выдал огромную речь обо мне. Кажется, это было в начале 1962-го. И затем — семнадцать лет! — она опекала и берегла мою судьбу и была мне самым близким, понимающим и любящим другом. Таких людей в моей жизни больше не было. Она открыла мне выезд за границу, ввела меня в круг лиги международного «клана» искусств — кто это, я частично писал в книге «Дом дней», — весь мир.
А в СССР она ничего не могла. Ее саму травили бесконечно, безобразно, всесоюзно. Иногда она могла только гасить мои литературные скандалы (надо сказать, широкопубличные) и иногда отводила грозные руки, занесенные над моею «неукротимой» головой, но это за нее делал К. Симонов, пока мог.
Лиля Юрьевна Брик любила красивых и юных и не непременно «знаменитых». Как правило, те, кто пишут о ней, видимо, встречались, и было их видимо-невидимо. Она любила, чтоб ее любили. Однако эти мемуаристы были, так сказать, одноразовые шприцы энергии, от них она уставала за один обед и больше не встречалась. Это были как принесенные кем-то картинки, полюбовалась — и адью. Нужно сказать, что чрезвычайно редко она была инициатором этих встреч, к ней напрашивались. Не была она инициатором и встреч со знаменитостями. Я помню, что Любовь Орлова (актриса) звонила ей по какому-то своему делу — печальному, и Л. Ю. приняла ее и была восхищена. Вообще она любила жизнь со всею страстью, всегда, любила друзей, любила дарить, помогать, брать их дела на себя. Она многих любила, беспрестанно. Она не могла б жить без поэтов, музыкантов, живописцев, балерин, без просто «интересных персонажей». Но отбор дружб (долгих!) делался только ею, и даже в дружбах тем, кто переходил границу ее приязни, она в глаза заявляла, что отношения закончены, навсегда. Так она порвала поочередно: с Глазковым (поэтом, некогда прославленным), с Н. Черкасовым, великим артистом у Эйзенштейна, а затем ставшим номенклатурной ходулей, с М. Плисецкой, балериной, но, кажется, Майя сама с ней порвала, с С. Кирсановым, когда он стал невыносимым в своем бурном и страшном самоубийстве с алкоголем, и блистательнейший Кирсанов, «серебряная флейта» нашей поэтики, был потрясен этим разрывом, плакал, метался, Л. Ю. тяжело переживала, но конец есть конец. Она любила Луэллу Варшавскую (Краснощекову), приемную дочь ее и Маяковского, любила Румера, родственника Осипа Брика, переводчика стихов. Этих — навсегда. Любила она мужа, Василия Абгаровича Катаняна, и опекала его, и говорила многократно, что давно б покончила с собою, но жалеет Васю, он без нее пропадет. Он и пропал — умер через полгода после смерти Л. Ю., сломленный одиночеством и сердцем.