Напишите хоть два слова.
В<асилий> А<бгарович> обнимает. И я — очень крепко.
Лили
72
15.11. 73
Дорогая Лиля Юрьевна!
Не писал, потому что было все плохо, а об этом писать тоже как-то плохо.
В Отепя думал, что уже исчерпан, но написал еще большой цикл к книге (моей, конечно же, не для типографий). Вставил в книгу два эссе, или рассказа новых: одно о любви лягушки и человека[212], второе «Памяти Пастернака»[213], которое, в общем-то, — памяти Эльзы Юрьевны, — о Париже, о похоронах.
Попросил Кулакова оформить для возможного где-нибудь (где?) издания, это мне больше важно, чтобы книга была КНИГОЙ — целиком.
Думал, что и на Отепя тема исчерпана, но здесь сейчас, в Комарово, набросал еще большой третий цикл книги. Так что будет большая. Кроме того, у Кулакова возникла мысль вставить в иллюстрации фотографии, или фотомонтажи, где должны быть Вы, Эльза, — так что если не возражаете — дайте ему, пожалуйста, фотографии. Там должно быть фото Пастернака, Пушкина, Лермонтова, Эдгара По и т. д. Потому что — немало моих интерпретаций, или прелюдий, — не знаю, как все это назвать.
Я посылаю Вам мою интерпретацию Маяковского — Вам и считал бы бестактным не только публиковать, но и пускать ее в самиздат без Вашего ведома и разрешения. Если оно Вам понравится — посвящая Вам, постскриптум, конечно же, ибо постскриптум, конечно, — 43 года после подлинника этой темы.
После Отепя я поехал в Латвию на Дни поэзии. Очень полюбили меня — пиры, еле выкарабкался. Переводят мое то, что здесь — нет, но что толку на латвийском!
После Латвии поехал на Кубань, а потом в Геленджик. Там все было прекрасно, очень милые хозяева, стихи любят и понимают, маялись со мной, как с младенцем.
И вот теперь — в Отепя. В Гагре, попутно, сделал последнюю попытку «встречи» с Натальей. Слава, слава, что и оказалось — последней. И на сей случай — это не слова. Она хочет, чтобы за нее шла кровопролитная война, как, простите, наверное, хочет всякая женщина, да и всякий человек. Но она-то, к сожалению, не Елена Троянская, а я не Александр Македонский (к счастью). Я теперь, как и весь советский народ, сторонник мирного урегулирования и идеологических и нравственных конфликтов!
Марина вроде потише (даже не звонил, но осведомлялся), и, кажется, дело к концу близится.
В Комарово же взял камеру потому, что жить — негде, снимать комнату не на что, а до обмена — далеко-далече.
Даже как-то лучше, честное слово, когда такая полная безнадежность. Не в смысле отчаянности, а в смысле — нет надежды ни на женщин, ни на публикации, ни на друзей здесь — нет. Впрочем, мы от друзей почему-то всегда требуем бог весть что и страшно обижаемся, когда они не исполняют какую-нибудь самую малую нашу прихотливость. А — сам?
А сам — тоже самородочек еще тот. В конце концов, человеческие права и обязанности — одни: и у гения (не о себе, не Вознесенский) и у ткача, что ли. А мы присваиваем себе сверхъестественные права на властвование и — никаких обязанностей. Несправедливо.
Пишу, пишу, пишу. Обнаружил незаконченный роман и после стихов буду делать из него небольшую, но концентрированную повесть. Романы-то у меня все равно не получаются — ни в жизни, ни на бумаге.
Очень прошу вас посмотреть № 8 журнала «Литературное обозрение». Статья обо мне хамовитая, но — точная по сути.[214] Все шагают в ногу, один я, ко всеобщему изумленью, не попадаю в «обоймы». Даже комплимент.
Как бы попросить Слуцкого, что ли, чтобы мне добыли переводы. Должны же они все-таки понять, что при «неизбывной» их любви ко мне, мне нужно иметь какой-то кусок хлеба. Живу только в долг, а — чем отдавать? Может быть, насчет переводов Рита Яковлевна Райт[215] может помочь? Или — еще кто? Посоветуйте просто. Ведь у них есть и переводы прозы с подстрочника (так делают с народами СССР), а с польского я могу переводить с подлинника, так же и с украинского.
Если бы было какое-то договорное дело — я бы приехал в Москву, а так — как приехать, неизвестность, да и без денег.
В общем, сейчас «печаль моя светла».[216] В Комарово — туман и — только трудиться.
Вот и «отчеты» почти за полугодье, не хорошие, не плохие, как и следовало ожидать.
БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!
ВАШ — В. Соснора
П.С. Мой адрес пока: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей, но основной все равно — матери.
* * * Я вышел в ночь (лунатик без балкона!). Я вышел — только о тебе (прости!). Мне незачем тебя будить и беспокоить. Спит мир. Спишь ты. Спят голуби и псы. Лишь чей-то телевизор тенора высвечивает. Золото снежится. Я не спешу. Молений-телеграмм не ждать. Спи, милая. Да спится. Который час? Легла ли, не легла. Одна ли, с кем-то, — у меня — такое! Уже устал. Ты, ладно, — не лгала. И незачем тебя будить и беспокоить. Ты посмотри (тебе не посмотреть!) какая в мире муть и, скажем, слякоть. И кислый дождь идет с косой, как смерть. Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом. Ночь обуяла небо. Чудный час! Не наш. Расстались мы, теперь — растаем. Я вышел — о тебе. Но что до нас векам, истории и мирозданью? В такие вот часы ни слова не сказать. А скажешь — и зарукоплещут ложи. А сердце просит капельку свинца. Но ведь нельзя. А то есть — невозможно. Не подадут и этот миллиграмм. Где серебро моей последней пули? О, Господи, наверно, ты легла, а я опять — паяц тебя и публик. Мои секунды сердца (вы о чем?). Что вам мои элегии и стансы? Бродяги бред пред вечностью отчет?! — опавшим лепестком под каблуками танца! Нет сил у слов. Нудит один набат не Бога — жарят жизнь тельцы без крови! Я вышел вон. Прости. Я виноват. И незачем тебя будить и беспокоить было…[217]