Хорошо сидеть в берлоге, глотать инжир с изюмом и сочинять биографию Державина[73]. К марту таки придумаю бедняге биографию. Это будет не больше 8 листов. Иных путей напечатать прозу — нет. Да и интересно. Если подумать и похитрить — под марку Державина можно сказать всё.
Все никак не добраться только до «Дня поэзии».
Перепечатываю для Вас экземпляр моей книги верлибр-поэм. Их пять. Называется книга «Хроника 67»[74]. Вместе с той больничной поэмой она — страшненькая. 2 поэмы из нее я написал в ноябре-декабре, и Вы их еще не знаете. Пришлю на неделе и рукопись и «День»[75].
Москва все отодвигается. Во-первых — деньги. Во-вторых — мороз. Боюсь, что месяц по такому морозу в Москве я не очень-то разбегаюсь. Здесь мне можно выходить на улицу с целью прогулки. Вот уже полтора месяца, как врачи сурово и грозно взялись за мое изнеженное, кабинетное тело: «Где же вы, дни весны?»
На днях мне попались томики Федора Сологуба. Какие гениальные строчки — и как мало стихов! Как странно не состоявшийся поэт!
Как обидно за Андрея! Не знаю, как в Москве, в Ленинграде от него отворотились после «Зарева»[76]. «Медведь взревел и замертво упал»[77]. Хочется верить, что это не так, да, наверное, это и действительно не так.
Кулаков ходит потрясающе трезвый. Даже на своем 35-летии пил совсем сухое вино на 3/4 разбавленое водой. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»[78] Наверное, впереди всех нас ожидают «Неслыханные перемены, неведомые мятежи»[79], иначе с чего это такое затишье и моральность? Ведь даже Державин писал: «Уж лучше пьяным утонуть, чем трезвым доживать до гроба и с плачем плыть в толь дальний путь!»[80]
Как Ваше здоровье? Как Вас<илий> Абг<арович>? С наступающим Вас настоящим Новым годом! Будьте здоровы! Обнимаем Вас с законной теперь моей женой.
Ваш В. Соснора
20
8. 2. 68
Дорогая Лиля Юрьевна!
Наконец-то опять обзавелся машинкой — купил у Кулакова, новую, а он купил в Москве. Чешская «Консул».
Уж не больны ли Вы? Позвонить никак не удается.
Я сижу на девятом этаже без газет и без радио. Так сказать, перефразируя Блока, «я вижу все с моей вершины».[81] Хорошо, но не очень тепло.
Наконец-то после целой серии мистерий и буффонад со мной заключили договор в «Советском писателе». Там все современные стихи — парижские, и под видом парижских. Продолжается война за год издания.
В газетенках ленинградских поклевывают. Но это административно пока никак не отражается. Пусть цыплята стучат в пустую скорлупу. Им тоже для развития необходим цемент.
Впервые за последние пять лет вдруг сел и отправил все стихотворные и прозаические запасы в шесть журналов!
«Москва», «Знамя», «Простор», «Подъем», «Север» и «Новый мир».
Это — детское мартин-иденство, слава богу, я журнальную систему выучил, но что делать. Как-то нужно очищать совесть, чтобы не прославиться в собственных глазах бездельником и тунеядцем.
В «Новый мир» я отправил повесть о Пушкинских Горах и о Пушкине. Вы ее читали — «Вечера сирени и ворон»[82]. А также рискнул и отправил две большущих поэмы. Не напечатают, так хоть прочитают.
Сопроводил все это запиской Твардовскому. Не знаю, этично ли это?
И вообще смутно понимаю столично-журнальную этику. По-моему, она существует лишь в нашем воображении.
Черкните, пожалуйста, пару слов. А то я уж и не знаю, что думать. Фрию[83] молчит. Видно, позабыл про все вызовы на свете белом в своих пенатах.
Будьте здоровы! Обнимаем Вас и Василия Абгарыча!
Будьте здоровы!
Ваш В. Соснора
21
1. 4. 68
Дорогой Виктор Александрович, я написала Клоду — напомнила о Вас. Свинья он!
Спасибо за письмо, хоть оно и грустное…
Пришлите, пожалуйста, Ваши «стихи для детей», если есть лишний экземпляр, — попробую в нашем «Детиздате».
Писала ли я Вам, что «Чернышевского» снимать не будут? И писала ли, что нам дали (в Переделкине) кусок дачи Иванова — нашу, большую <комнату>, и такую же наверху? Сейчас там идет строительство. Будут у нас свои, отдельные ванна, кухня, уборная и, возможно, терраса. Может быть, Арагоны приедут к нам летом — погостить, если у них найдется время. Сейчас Арагон кончает большую книгу о Матиссе[84], а у Эльзы в печати новый роман[85].