– И ты, – закричал мужчина в открытую дверь, – ты тоже выходи! Выходи, и мы не причиним тебе зла.
Я попытался оттолкнуть того, кто крепко держал меня.
– То есть вы просто оставите нас здесь, в снегу? До ближайшей деревни десятки миль. Она же старуха!
– Замолчи! – Он повернулся ко мне. – Я и так слишком добр. Мог бы и не предупреждать.
Мне захотелось его удушить. Я заставил себя глубоко вздохнуть.
– Послушайте, так нельзя. Вас могут депортировать. Подумайте, чем вы рискуете.
– Депортировать за то, что сожгли дотла дом переплетчицы? Да не меньше десятка моих друзей готовы присягнуть, что я всю ночь провел в таверне. А теперь тащи сюда старую ведьму, пока та не прокоптилась, как селедка, со всем остальным добром.
Входная дверь захлопнулась. Задвинулся засов.
Вдруг с крыши закапал ручеек растаявшего снега, словно там, наверху, скопилась влага и вылилась через край. Ветер налетел и снова стих. Но я, кажется, услышал, как он ноет в разбитом окне. Я сглотнул и позвал:
– Середит?
Она не отозвалась. Я рванулся из рук державшего меня мужчины. Тот отпустил меня без борьбы.
– Середит, пожалуйста, откройте дверь. – Я заглянул в разбитое окно с торчавшими обломками стекла. Старуха сидела на лестнице, как ребенок, скрестив лодыжки. Она даже не взглянула на меня. – Середит? Что вы делаете?
Она что-то пробормотала себе под нос.
– Что? Я не слышу. Прошу, впустите меня.
– Довольно. Ведьма хочет на костер. – Мне показалось, что голос мужчины дрогнул, как будто он храбрился напоказ, но когда я взглянул на него, он широко улыбнулся гнилыми зубами. – Старая карга сама сделала выбор. А теперь прочь с дороги. – Он подался вперед и плеснул масло на стену прямо у моих ног. В нос ударил густой запах.
– Не смейте! Так нельзя! Умоляю…
Он продолжал улыбаться, не мигая.
Я бросился к окну и выбил кулаком оставшиеся обломки стекла, но проем был слишком узким; я не мог в него пролезть.
– Середит, выходите! Они сейчас подожгут дом! Умоляю!
Она не шевельнулась. Я подумал, что она меня не слышит, но ее плечи слегка дрогнули, когда я прокричал «умоляю».
– Вы не можете поджечь дом, зная, что она внутри! Это убийство! – хриплым высоким голосом выпалил я.
– Не путайся под ногами, парень.
Масло плеснуло мне на брюки. Вылив остатки на боковую стену, мужчина отошел. Другой, с факелом, ждал команды; на лице его застыло искреннее любопытство, как у мальчишки.
Может, у них ничего и не выйдет? Может, снег на крыше затушит пламя или стены окажутся достаточно отсыревшими? Но Середит слишком стара и может умереть от удушья, находясь внутри.
– Эй, Болдуин. Принеси-ка еще ведро. С того края польем. – Мужчина указал на торцевую стену.
– Пожалуйста, не надо! Не делайте этого!
Я понимал, что зря их уговариваю. Развернувшись, бросился к двери и стал бить в нее кулаками.
– Середит! Откройте дверь. Проклятье, откройте же эту чертову дверь!
Меня схватили за воротник и оттащили. Я закашлялся и чуть не упал.
– Не подпускайте его. Вперед.
Державший факел зарычал и шагнул к дому. Я тщетно пытался вырваться. Лопнул шов на рубахе, и я чуть не повалился в пространство между пламенем и дверью. Сильный запах масла ощущался на языке. Масло пропитало мои брюки, запачкало ладони; я мог вспыхнуть от малейшей искры. Пламя факела замелькало перед глазами: плюющееся, когтистое, языкастое.
Пятясь, я уперся в дверь. Идти было некуда.
Мужчина поднял факел, как посох, и, чуть наклонив, поднес к моему лицу. Затем опустил. Пламя трепыхалось, почти касаясь стены; оно было так близко, что я мог до него дотянуться.
– Нет.
Мой голос был чужим. Кровь поднялась и запела в висках, как полноводная бурлящая река, – так громко, что я перестал слышать свои мысли.
– Сделаешь это, и я прокляну тебя, – проговорил я, и во внезапно наступившей тишине мне почудилось, будто к моему голосу примешивается еще один, идущий из самих глубин моего существа. – Убьешь огнем – сам умрешь от огня. Будешь жечь ненавистью – сам сгоришь.
Никто не пошевелился.
– Сделайте это, и кровь с пеплом навек запятнают ваши души. Чего бы вы ни коснулись, все посереет и увянет. Кого бы вы ни коснулись, тот заболеет, лишится рассудка или умрет.
Послышался звук: далекий, слабый, словно что-то приближалось. Но голос не желал замолкать.
– Вы закончите свои дни всеми презираемые, одинокие, – продолжал я. – Вам не будет прощения.