Отложив свой сверток, переплетчица подошла ко мне и стала показывать различные предметы и называть их.
– Ручной пресс. Обжимной пресс. Позолотный пресс. Шкаф для хранения у тебя за спиной, сынок. В этом шкафу – инструменты, в следующем – кожа и ткань. Корзина для бумажных отходов здесь, всегда под рукой. Кисти вот здесь, на полке. Клей – там.
Я не успевал запоминать. Вскоре я и вовсе отбросил попытки запомнить все это и стал просто ждать, когда она договорит.
Наконец переплетчица взглянула на меня, прищурилась и произнесла:
– Ну-ка, сядь.
Я чувствовал себя странно. Мне не было плохо или страшно. Но что-то внутри меня пробуждалось и оживало. Петляющий рисунок дерева на верстаке казался картой места, где я когда-то бывал.
– Странное чувство, верно, сынок?
– Какое?
Она по-прежнему щурилась, глядя на меня, один глаз цвета чая с молоком казался почти белым на свету.
– Все рожденные переплетчиками чувствуют это здесь. А ты рожден переплетчиком, мой мальчик.
Я не знал, что значат ее слова. Но, попав в эту комнату, я понял, что должен быть здесь, и на душе вдруг стало легко. Я словно учуял запах дождя после долгой засухи и увидел проблески своего прежнего «я» – стал таким, каким был до болезни. Здесь, среди запахов кожи и клея, я был как дома.
– Ты почти ничего не знаешь о книгах, верно? – спросила Середит.
– Так и есть.
– И, наверное, считаешь меня ведьмой?
– Что? Конечно, н-н… – запнулся я, но она молча отмахнулась, велев мне замолчать, и улыбнулась краешком губ.
– Ничего, ничего. Думаешь, я дожила до таких-то лет, не зная, что обо мне говорят люди? О нас, переплетчиках, толкуют разное.
Я отвел глаза, но она продолжала, словно не заметив моей реакции:
– Твои родители не подпускали тебя к книгам, верно? И теперь ты не можешь понять, почему оказался здесь.
– Вы потребовали меня в ученики. Разве нет?
Она как будто не слышала меня.
– Не тревожься, сынок. Наше ремесло ничем не хуже и не лучше других. И это хорошее ремесло. Переплетное дело старо, как алфавит, а может, и старше. Люди его не понимают, но стоит ли этому удивляться? – Она поморщилась. – Крестовый поход окончен, и на том спасибо. Но ты слишком юн, чтобы помнить. Тебе повезло.
Последовало молчание. Я не понимал, как переплетное дело может быть старее алфавита и книг, но Середит уставилась в пространство, будто бы не замечая меня. Проволока раскачивалась на ветру, разноцветные листы бумаги трепыхались. Но вот переплетчица заморгала, почесала подбородок и произнесла:
– Завтра поручу тебе кое-какие дела. Будешь прибираться, мыть кисти помаленьку. Может, поучу тебя выделывать кожу.
Я кивнул. Мне захотелось побыть в мастерской одному. Как следует все рассмотреть, порыться в шкафах, взвесить на ладони инструменты… Мастерская взывала ко мне, приглашала попробовать себя в деле.
– Ты можешь осмотреться, если хочешь, – словно прочитала она мои мысли, но когда я начал подниматься на ноги, старуха жестом велела мне сидеть. – Не сейчас. Позже.
Середит снова подобрала свой сверток и повернулась к низкой двери в углу, которую я не заметил сразу. Там было три замка, и каждый открывался своим ключом. Я успел увидеть ступени, уходящие во мрак, и полку сбоку от двери, куда она положила сверток. Вернувшись в мастерскую, она закрыла дверцу и заперла ее, загораживая замки своим телом.
– Туда тебе пока нельзя, сынок, – переплетчица то ли предостерегала меня, то ли хотела успокоить. – Не суйся в запертые двери, и ничего с тобой не случится.
Я глубоко вздохнул. Мастерская по-прежнему пела, взывая к моей душе, но в этой сладостной песне появилась тревожная нота. Вот как… Под залитой солнцем комнатой крутая лестница уходит вниз, во тьму. Я ощутил пустоту под ногами, словно подо мной проваливался пол. Всего минуту назад я чувствовал себя в безопасности. Я был очарован этим местом. Но стоило бросить взгляд на дверцу, и чары разрушились подобно тому, как сон превращается в кошмар.
– Не сопротивляйся, сынок.
Значит, она знала… И то, что происходило со мной, было реальным, я ничего не придумал.