— У-ух! — взвыл Пэки, разом забросив все мечтания.
— Мы должны получить письмо! Необходимо что-то предпринять!
Этот вопрос Пэки прояснить тоже мог.
— A-а, письмо… да я уже получил!
— Что? Получил?
— Ну да…
— Когда же?
— Только что.
— Мое письмо?
— Нет, не ваше. Беатрисино.
Сенатор застонал.
— Спятили, а?
— Не то чтобы спятил, но мне неприятно, — признался Пэки. — Видите ли, в нем это… фрукт.
— Фрукт еще какой-то! Что за фрукт?
— Фига.
— Где?
— В письме.
Возможно, лишь благодаря присутствию духа голова у сенатора Опэла не развалилась на части. Он успел стиснуть виски, цепляясь за краешки ускользающего разума.
— Кто-то должен вскрыть сейф! — Сенатор вернулся к единственному вопросу, который не мог вызвать разночтений и недопонимания. — А сами вы что, сейфы вскрывать не умеете?
— Нет.
— А почему? — возмутился сенатор, словно подобное умение входило в программу обязательных наук.
— Вскрывать сейфы… тут столько сложностей… Кистеры, болты, зажимы… еще много всякого. Динамит нужен… марля, толстые какие-то штуковины, а еще и тонкие… сложно все очень.
— О-ох черт!
— Если только это не сейф другого типа.
— Какого?
— Такого, как у миссис Гедж. Тогда все просто и легко.
— Легко?
— Угу. Только и надо — отыскать код.
— А как его искать?
Пэки в слабом удивлении взглянул на него.
— Понятия не имею.
Надежды сенатора увяли. Внимание Пэки снова рассеялось.
— Так что, вы хотите сказать, что сделать ничего нельзя?
— Э?
— Сделать ничего нельзя?
— Абсолютно ничего. Она говорит, одно время еще надеялась, будто сумеет что-то из меня сделать, но теперь видит — нет, не получится.
— Какого дьявола? — выпучил глаза сенатор Опэл. — Про что вы тут бормочете?
Сознание Пэки прояснилось. Он спохватился, что чуть было не выболтал этому старику, сующему нос в чужие дела, сокровенную историю священной личной трагедии, открывать которую ни в коем случае нельзя. С некоторой трудностью (Гюстав из отеля «Дез Этранжэ» снадобье смешивал крепости убойной) Пэки отлепился от стойки.
— До свидания…
— Эй, эй! Погодите!
Но Пэки уже ушел, ушел туда, где нет никаких голосов, где царят покой и тишина. Ну если не покой, так хотя бы можно размышлять на досуге, в одиночестве, о своем разбитом сердце. По пути к пирсу, где была зачалена его лодка, он немножко поудивлялся, с чего вдруг сенатор Опэл так заинтересовался Беатрисиным письмом, но, приписав этот интерес пустому любопытству, выкинул из головы такую мелочь.
Заведя мотор, Пэки поплыл — не совсем по прямой — к лодочному домику. В состоянии он находился весьма рассеянном, и всяческие приземленные явления доходили до него смутно.
Именно по этой причине слабое бульканье (его ухитрялся издавать через кляп во рту Блэр Эгглстон, связанный по рукам и ногам в темном углу лодочного домика) не пробилось в его сознание. Если даже Пэки и слышал его, так и внимания не обратил. Зачалив лодку, он, по-прежнему весь в раздумьях, отправился в домик.
Несколькими часами спустя, когда Сен-Рок окутала темнота, можно было заметить, как гибкая фигура, выскользнув украдкой из отеля «Дез Этранжэ», направляется, тоже украдкой, к гавани.
Вынужденное затворничество давно угнетало нервную систему Мориса, виконта де Блиссака. Этот молодой человек всю жизнь любил веселье и развлечения, а мало что веселого, а уж тем более развлекательного, в затянувшемся одиночестве.
Сегодня вечером виконт сломался. Долгие часы созерцал он потолок, умывальник, одно кресло, другое, обои в цветочек, гравюру «Прощание гугенота» и созрел для любого риска, пусть даже самого опасного. Словно героине современной пьесы, ему хотелось одного — убежать от невыносимой среды. Когда он сражался с этим приступом, его вдруг осенила идея, такая блестящая, какая в жизни не осеняла. Почему бы ему не пробраться под покровом темноты на яхту Пэки, а там во имя их старинной дружбы умолить того сняться с якоря и увезти его в Англию, где он не подвластен жандармерии Сен-Рока?
Чем больше виконт раздумывал над этой идеей, тем больше она ему нравилась. Он даже недоумевал, отчего ему раньше такое в голову не пришло. Разумеется, в пробежке по улицам, ведущим к пирсу, таится определенная опасность, но ему было наплевать. Он жаждал сбежать от потолка, умывальника, кресла, второго кресла, обоев в цветочек и гравюры «Прощание гугенота».