Стараясь остаться незамеченной, Грация убежала — быстро и подальше — прочь от места, где проснулось неожиданное и такое постыдное желание, и постаралась отодвинуть, если не удастся забыть совсем, эту встречу в глубину сознания. Но нет-нет, а все припоминалось — в тех же образах: сильные и ловкие пальцы, распластанная, а кое-где и свернувшаяся уже кожура, — и тогда Грация сказала себе: ну их всех подальше: и Толика, и Софью Григорьевну, и поварих с оставляющими кровавый след сумками. Какое мне дело, откуда мясо и масло, есть ли домотдыховский штамп на простынях, пододеяльниках и наволочках в лучших домах Пуховки? И до Егорыча мне дела нет. Аспирантку, возможно, и привлечет этот тип с золотыми часами и ослепительной, благодаря мостам из драгоценного металла, улыбкой. Но для пуховских отныне я — дурочка с переулочка, пугливая и недалекая, приехавшая на пленэр поправлять свое издерганное здоровье.
Какое счастье, что у нее даже платья были соответствующие этому образу: с плечами-фонариками и в талию, из чистого хлопка. Такой девчушке грубиян Егорыч не может быть опасен. Однако, перевоплотившись в безобидное глуповатенькое создание, Грация решила сохранить и прежний образ молодой ученой дамы в гэдээровских за десять рублей, если брать в магазине, колготках. А сама собой она решила быть лишь с Катькой Хорошиловой и девчонками Михановскими: Катьку не проведешь, а перед Антониной и Юлией она невольно преклонялась — такие они были свободные и независимые до полной раскрепощенности.
Она однажды призналась доктору Вольскому: «Мне трудней, чем другим, еще и потому, что все они, у нас в палате, болтают наперегонки, а я молчу, молчу, молчу».
Собранные в щепоть, уставшие пальцы Вольского мелко зашевелились, словно перебирая что-то невидимое. «И о чем ты молчишь?» — спросил он. Грация пожала плечами: «Не знаю… А разве можно о чем-нибудь молчать?» — «Именно так, — сказал доктор. — Молчат, когда есть о чем поразмыслить. Болтают же от пустоты и одиночества».
«Будто бы», — Грация не поверила. А Вольский и не собирался ее убеждать. Никакой бурный фонтан из слов не сравнится со слабеньким ручейком мыслей и чувств.
Временно прописанная в сельском переулочке дурочка не стала спорить с хозяйкой, хотя и была процентов на сто пять уверена, что роман Фирсова с Софьей Григорьевной — досужий вымысел, иначе говоря — сплетня. Просто они ездят довольно часто вместе, шофер и экспедиторша, вот и возникли некоторые основания для фантазий на их счет. Нет, не может милый, славный мальчик Фирсов, которого от мала до велика в деревне зовут Толиком, находиться в каких-либо отношениях с женщиной вульгарного облика Софьей Григорьевной. Разве только в служебных.
«Грязь все это, дорогая моя», — заявила бы, поморщившись, в ответ на хозяйкину инсинуацию аспирантка. А дурочка промолчала и даже бровью не повела: считайте, мол, что я этих выражений ваших не знаю и тем более не понимаю. А между тем эта новоиспеченная дурочка вспомнила, как назвала Катька Хорошилова ее отношения с Дубровиным, когда они только-только возникли. Грация первым делом прибежала к Катьке и все выложила про себя и Дубровина. Поздравь, мол, подруга, с внезапным и неизвестно что обещающим романом. Она ждала от Хорошиловой расспросов, любопытства. Еще бы — железобетонный Дубровин и вдруг оказался таким же «ходоком», как все. Но Катька не оживилась, а, наоборот, загрустила. Она ведь далеко не всегда предсказуема, Катерина. Ждешь одно, получаешь другое.