Он вез жене деньги за первую половину месяца — аванс в две сотни. В дорожном холодильнике бултыхалось пивко. И вобла имелась, и водочка была. Но Буравцев себя берег. «Водка — враг, сберкасса — друг», — любит, посмеиваясь, поучать доктор Клюев. Так что выпивка Буравцеву была нужна не в виде продукта первой и каждодневной необходимости, а для радости и самосознания. Шесть Танькиных бутылок он растянет на два выходных. Да еще и угостит кой-кого, если навестят под вечерок. И еще немало положительных эмоций испытывал Буравцев, припоминая то одно, то другое. Но — нет-нет — и огорчался, вспомнив, что гораздо резвей, чем нужно, газанул с места, оставив на гудроне поблизости от бочки с квасом черные следы сажи. А все потому, что, включив сигнал поворота перед началом движения, оглянулся. Словно кто-то окликнул его: «Буравцев, а Буравцев! Это ты или не ты?» Галлюцинация, мираж, бабушкины сказки. Кто его мог тут позвать? Однако ведь обернулся — и увидел, к а к идет к своей «девятке» та женщина. Ноги ставит по одной линии — будто на канате. И костюмчик у нее валютный. Но что-то покинуло эту женщину: оболочка осталась прежней, а вот содержание улетучилось. Буравцев представил, как она сейчас сядет в свою машину, поедет и все время будет с вопросом, недоумением и, может быть, обидой смотреться в панорамное зеркало, которое искажает пространство и расстояние, — и газанул, словно салага, оставляя позади черных и жирных червяков, сползших с колесной резины.
Но что ему эта незнакомая женщина? Да и не себя, стреноженного, пожалел Буравцев. Нет, нет. Это вспомнилась опять Танька из «Овощей — фруктов». Как ринулась сегодня животом вперед, будто сто лет назад. Легкая и смелая, как тогда, а не нынешняя, в стоптанных мужских полуботинках, под ногтями — траур по розовенькому маникюру. Что осталось при Таньке, так это ее черная сумка. Дерматиновая. Тьфу! И чего она ее не выбросит к такой-то матери?..
На участке Зинаида была одна — закручивала банки черной смородины, перетертой с сахаром. Когда в разгаре зимы Буравцев загребал столовой ложкой это ароматное месиво и разбалтывал его в кружке крепкого чая, витамины начинали бегать по всем жилкам и клеточкам. Над садовым товариществом сгущался ласковый вечер. Было в нем много до умиления знакомого: бормотание телевизоров, детские вскрики, звяканье посуды, удары молотка. Где-то лениво перебрехивались собаки. Далеко — на выезде, определил Буравцев, там, где общая стоянка, — неумелая рука регулировала обороты двигателя. И вся эта вечерняя разноголосица не мешала Буравцеву, потому что столько еще было вокруг свободного пространства — неба с его застылым, полнейшим безмолвием, лесной глубины за металлической оградой участка, — что он слышал, как под потолком, в дальнем углу веранды, как бы жалуясь на неволю и одиночество, зудит комар.
— А где? — спросил Буравцев.
— Валюша у Гужавиных. Там девочки собрались, — обстоятельно отвечала жена. — А Колька мяч гоняет… — На подбородке у Зинаиды и на щеке он увидел красные полоски, будто царапины. Конечно, это были следы смородины — он сразу догадался, но еще прежде возникло воспоминание, от которого стало не по себе. Зинаида отодвинула банку, положила поверх крышки узкую ладонь. — Я им велела вернуться к десяти. Скоро будут…
Как обычно, когда Буравцев приезжал из города, она первые минуты держалась настороженно. Вот и сейчас, придерживая банку, глядела мимо него, на лыжницу в ярко-синем тренировочном костюме, совершавшую кульбит на фоне отлакированной горной белизны. Плакат прикнопила к стенке Валюха, а Зинаида его всякий раз в такие минуты разглядывала. Он привык к этой отчужденной выжидательности. Знал: скоро отойдет, остынет, обмякнет. Но сейчас Буравцева неожиданно разобрало: «И чего кобенится? Я же чище святого духа!» Прямо с порога, в два широких шага приблизился к жене, притянул ее к себе. Губы у Зинаиды были тугие и холодные. Когда отстранился, увидел, что она стоит с закрытыми глазами. Поди пойми-разбери: терпит, ненавидит, снисходит? Или так счастлива, что прямо аж обмерла от его прикосновенья? Буравцев усмехнулся, разжал руки. Зинаида словно выпорхнула, мгновенно оказалась на крыльце, прошелестела в высокой траве под окнами веранды.