Ужинали поздно, потому что ребята долго возились в душе. Первым мылся Колька. Было слышно, как он фырчит, смывая с себя футбольную грязь. Валюха, как узнала про секцию самбо в «Локомотиве», кинулась бороться с отцом. Буравцев никаких приемчиков не знал, в молодости занимался боксом, удар у него был поставлен, борьба же — совсем иное дело. Он просчитался, думал, что справится с дочкой без натуги, но не тут-то было: скрутил Валюху не сразу. Не потому, конечно, что сил не нашлось, не получалось как следует ухватить ее: выворачивалась, здоровая кобылка, ловкая. Пока они возились, Колька покончил с душем, стал рядом и молча, с улыбкой смотрел. Кудрявый, толстогубый, добрый. Вот с сыном Буравцев бороться бы остерегся: Колька мог и задавить.
За ужином Буравцев пропустил пару рюмочек, потом добавил пивка и самую малость захмелел. Поэтому, когда легли, он потянул Зинаиду к себе, заранее сатанея от ожидаемого отказа. Но жена не сопротивлялась. Только на секунду замерла и, будто в темный омут, ринулась навстречу, прижалась, извиваясь гладкой змейкой, обжигала знакомыми, тысячу раз изведанными, однако не надоевшими поцелуями — жадными и колкими.
Потом Буравцев долго не мог заснуть. Лежал неподвижно, закинув руки за голову, прислушивался к ночным шорохам за пределами хозблока. Стены из березового шпона излучали мягкое сияние — никакого сравнения с обоями.
Зинаида тихо и ровно дышала, уткнувшись в его плечо. Доверчивая и преданная. В такие минуты он был ей особенно благодарен. Когда она к нему без задних мыслей, а вот так, открыто и беззащитно, все у него потом ладилось и шло как по нотам. Буравцев давно понял, что существует прямая связь, какая-то непостижимая для его ума з а ц е п л е н н о с т ь между их отношениями с Зинаидой и всей остальной жизнью. Все между ними хорошо — и судьба, словно в поощрение, преподносит почти каждый день подарки больших и малых размеров. Но стоит ему… Ведь было же так, что едва не рухнуло все-все: и квартира, и накопления, и такая удачная работа, и даже семья чуть не рассыпалась в прах. Кто виноват? Конечно, он сам, один в ответе за свою бывшую кобелиную сущность, которую посчитал любовью. Может, и не случилось бы всего, да такой был болван, поставил в квартире для удобства параллельный телефонный аппарат, чтобы, значит, не мчаться на звонок из одного угла трехкомнатной квартиры в противоположный. Со стороны посмотреть — обыкновенное и довольно распространенное удобство, но это же со стороны. На самом же деле из-за этого параллельного аппарата едва не закончилось буравцевское семейное благополучие. А было так: позвонила Танька из «Овощей — фруктов». С ней был уговор соединяться по телефону только в самых крайних случаях, но это же Танька, нельзя было ей доверяться. Буравцев тогда как почуял, что именно она звонит: подбежал к телефону, что висел в коридоре, крикнул жене: «Я послушаю!» Тут же наглухо прижал трубку к уху. Танька в разговорах по телефону часто давала себе свободу: «Ой, миленький, умираю!», «Ой, родненький, кончаюсь!» За красивыми словами она, как говорится, не гналась. Поэтому Буравцев сухо и деловито произнес: «Вас слушают». Но Танька ничего не поняла, закурлыкала свое фирменное: «Ой, миленький, приходи скорей, я умираю!» Нет чтобы как-нибудь завуалированно, что, мол, жду там-то и во столько-то, — она без всякого соображения верещала: «Ой, умираю! Ой, родненький, скорей, скорей!» Они с Танькой виделись накануне в той самой кладовке, где халаты и весы с гирями. Буравцеву, понятно, польстила такая ее неугомонность, однако же уговорил зазря не рисковать: если, мол, смогу — приду, а нет — так нет. Как раскаленную, бросил он трубку и направился к жене на кухню, сочиняя предлог, под который можно без скандала смыться на час-полтора. В общем-то, решил он, сочинять что-то сногсшибательное нельзя; есть у него на все случаи жизни торопливые клиенты с засоренными карбюраторами и отказавшими бензонасосами. Он уже сделал недовольное лицо: у других выходные как выходные, а ты… Но тут увидел черную телефонную трубку на белой скатерти кухонного стола и белое-белое лицо Зинаиды. И вспомнил: параллельный аппарат!
«Давно это у вас?» — спросила жена. Причем спросила таким спокойным голосом, будто поинтересовалась самым что ни на есть пустяком. А он, попавшись на этот крючок ее притворства, по-идиотски брякнул сущую правду: «Два года. С майских третий пошел…»
И тогда Зинаида задышала часто-часто, шумно, со всхлипами. И, как в кино, из угла ее рта, булькнув, вытекла струйка крови. Тонкая темно-алая полоска обогнула подбородок Зинаиды и сорвалась на ее белую кофточку, на белую скатерть, на черную трубку, а потом, когда жена стала падать, — и на ярко-желтый линолеум…