— Постой, постой… — Я, растерявшись, стал оправдываться. — Понимаешь, у меня у самого собаки, вот я и представил, что их под танки посылаю, а сам в этот момент сижу в укрытии…
— Ну и что? Ты со своими собачками что хочешь, то и делай в мирное время. А сейчас война…
«Чего это все о войне мне напоминают? — зло подумал я. — А я что — не воюю? Как-никак с двадцать пятого июля на фронте. Ранен…»
— Слушай, Сергей, — сказал я замполиту, — давай обходиться без демагогии. Ни к чему демагогия, потому что я никогда не пойму одного: как это можно с бессловесными животными вот так поступать? Они даже пожаловаться не могут…
— Бессловесные?.. — Он подошел ко мне. — Ты знаешь, что я в горах воевал? А какой из меня горный стрелок? Я ведь горы раньше только на картинках видел, в степи вырос. Ну вот… — Замполит положил руку на мое плечо. — Дали команду: окружить немцев на перевале. А для этого надо по скалам пройти. Да таким маршрутом, что одним альпинистам он под силу, хорошо снаряженным альпинистам… А у нас ни альпинистов, ни снаряжения. И мороз градусов двадцать пять, и посты фашистские везде понатыканы… Операция проводилась ночью, и командир отдал приказ: «Кто сорвется в пропасть — не кричать!» Несколько человек сорвалось — и не кричали. — Он отвернулся. — Молча погибали… Как… бессловесные…
Замполиту сны виделись редко, а меня в ту пору они прямо одолевали. После Константиновки почти каждую ночь снились собаки, только не наши, не Добер и Жучка, а эти — и с т р е б и т е л и. Они ползли под танки, ползли настойчиво, упрямо, пар от их затрудненного дыхания густо клубился в морозном воздухе, но они ползли, точно притягиваемые магнитом невообразимой силы. И гремели взрывы… Некоторые из собачек не доползали. Они свертывались клубком на снегу или опрокидывались на спину, замирали, задрав и раскинув лапы, высунув языки, будто сморились в солнечный летний день.
Пять танков подбили бронебойщики, семь подорвали собаки…
После боя девчата-проводники ушли от нас. Их стало почти вполовину меньше, потому что, как я заметил, почти каждая несла по два собачьих поводка. А старшина опять остался цел. Везло человеку, как редко кому везет. В бою он был злым, прямо ужас, лез, как говорится, в самое пекло. Кажется, готов был сам нырнуть с миной на спине под пышущее жаром танковое брюхо. А тут шел он позади своих девчат и плакал. Сразу было видно, что плакать старшина не привык: жевал верхнюю губу и слизывал слезы, словно не пожилой человек, а сопливый мальчишка. Со мной старшина не попрощался. Только доложил, что приказ выполнен. А я сам знал, что выполнен, потому что рубеж мы удержали. И неизвестно, чем бы все кончилось без его собачек…
И еще часто видел я один сон: будто идет мой замполит по неровному гребню горного хребта, скользит, шатается, неуклюже взмахивает руками, сохраняя равновесие, а потом все же падает в пропасть. Падает беззвучно, хотя и с широко раскрытым ртом. Таким я запомнил своего замполита Сергея Туркина в его последний жизненный миг: я выскочил из траншеи в атаку, услышал за спиной Сережино «Ура-а!» — и обернулся…
Я сидел в блиндаже, покачивая раненную в предплечье руку, чтобы меньше болела, ждал приказа отойти батальону в тыл и дочитывал письмо.
«Это неверно, товарищ лейтенант Борис, — писала Люда, — когда говорят: человек к себе только потому собаку приближает, что у него нет других друзей. У меня вон сколько подруг, но я и с Добером подружилась. А уж через него — с вами… Тут одна, новенькая она у нас, сказала: «В Ленинграде дети получают хлеба столько, сколько вы собакам отдаете. Блокада в Ленинграде и голод». Мы все встревожились и стали смотреть на капитана Воронина. Он ведь раньше собирался застрелить собак, но мы его упросили тогда. А вдруг, думали все, он опять скажет: «Не нужны собаки. Неправильно изводить на них продовольствие». Что делать! А он, то есть капитан Воронин, так ответил новенькой: «Если бы я мог, я бы ленинградским детям весь свой паек отдал. Но не могу, так как далеко они, за линией фронта. А собаки пусть все-таки кормятся возле нас. И они живы, и нам хорошо от этого: не дичаем». Тут эта новенькая девушка очень удивилась и стала спорить. У меня, говорит, три курса исторического, и я твердо знаю, что не человек без собаки дичает, а собака без человека. А он, капитан Воронин, отвечает: «Тем более что три курса. А раз вы будущий историк, то должны твердо знать, что доисторический человек еще не умел приручать собак. Собаки поселились вместе с ним лишь после того, когда доисторический человек шерсть скинул, а культурой немного оброс. А застрелить собак прежде, вначале, я хотел для их же пользы: как начнется наступление, мы уйдем, а они останутся одни, без хозяев. Вот тогда им туго будет. Отвечай тогда за них. А вообще собаки нужны. Вот кончится война, будем жить хорошо, и у каждого будет свой дом, о еде для людей и животных страдать не придется, и тогда каждый заведет собаку. Так надо уже сейчас заглядывать вперед и беспокоиться о собачьем потомстве».