Спустя несколько минут после того, как вынесли мертвецов, больные красноармейцы начали требовать, чтобы администрация отепляла барак больше, чем прежде. Пришел старый доктор. Он стоял, сутулясь, встревоженный, разводил широко в сторону руки и объяснял, что ничего не может поделать, потому что должен экономить топливо, которое вот-вот кончится.
— Нет почти ни одного полена, товарищи, не привозят,— говорил он,— наверное, никак нельзя привезти,— и широко разводил руками. А в конце, хоть и сам мало верил в то, что говорил, обнадежил:— На днях должны подвезти дров, подвезут обязательно, вот только немножко подождать надо, а дров привезут, мы говорили и в ревкоме... Тогда будем лучше греть...
Красноармейцы тоже не верили в то, что скоро подвезут дров, но когда доктор ушел, они разбрелись по своим койкам.
Койка Сидора в самом углу у окна. Окно зима замохнатила льдом и снегом, ничего сквозь него не видно, только холодом еще большим от него повевает. Холод особенно беспокоит соседа Сидора. У соседа правая рука оторвана, и хоть зажила рана, но боится холода. Сосед получил из дому письмо, прочитав, не стал, как это делал обычно, пересказывать написанное в письме Сидору, а тихонько лег в подушку лицом и долго лежал так, время от времени сморкался в левую ладонь, потом протягивал ее под койку и вытирал о сенник. Молчал. Но долго молчать было трудно, потому что молчать — значило не иметь сочувствия, тяжело смириться с тем, что случилось. Видимо, потому он поднялся с койки и, еще не зная, что предпринять, пошел вдоль коек, показывая товарищам письмо.
— Вот... воевал, руку потерял,— говорил он,— а теперь вот...
Красноармейцы поднялись с коек, молчаливо ждали: что он скажет, что случилось. А он шел, вытянув в сторону обрезок руки, и говорил путано, непонятно.
— Так как же это, а? Оба сразу... Что ж это?.. В два дня и такое... Кому жаловаться? Кому ж это, а?..— И немного спокойнее, дойдя до середины барака, добавил: — И отец и мать, оба в два дня, сразу, что ж это? А тут и сам скоро околеешь.
— Конечно, околеешь,— откликнулся один из красноармейцев,— околеешь, и никакой черт не пожалеет тебя. Все околеете, если так будете молчать! Зашумели, а как пришел доктор, сказал слово, так и раскисли все, о холоде забыли, поверили, что кто-то дров им сюда привезет... А по-моему,— говорил он дальше,— не выслушивать надо, не просить, а требовать, чтобы не морозили нас. Лесу хватает, куда ни глянь — лес...
Несколько человек поддержало его. Тогда поднялся Сидор и начал, как и доктор, объяснять, почему не хватает топлива. Несколько человек закричало на Сидора:
— Ладно ты там, слышали все это мы, не раз уже слышали, заткнись!..
Сидор не умеет подолгу объяснять, не любит. Потому махнул рукой и замолчал. Но его поддержал кто-то в другом конце барака. Тот говорил взволнованно, нервно.
— У нас холодно? А у других разве теплей? А может, некому это самое топливо возить, потому что на фронте все. Это понимать надо. Республика нам последнее отдает, чтобы мы здесь лечились, потому что обдирали ее и немцы, и поляки...
Его выслушали и замолчали. Сосед Сидора постоял еще немного, недовольно махнул рукой, отошел и опять лег, уткнувшись в подушку.
Утром следующего дня красноармейцы проснулись встревоженными. С одним из больных случился припадок. Он начал кричать, вскочил на койку и с койки бросился в окно. В окне зазвенели стекла и разбились. Улица дохнула в барак холодом, сыпанула густым снежным роем. Снег залетал в барак, кружился, падал на койки, на пол и мутнел, пропадал, не оставляя следа. Больной в припадке ударился о раму головой, обессилел и упал на пол. Его схватили сиделки и с помощью более крепких красноармейцев положили на койку. С улицы в окно летел снег и с ветром вползал холод, стлался по бараку седыми клубами. Сиделка схватила со свободной койки подушку и закрыла разбитое окно. Больной притих и, укутанный одеялом, дрожал и стучал зубами.
Красноармейцы поднимались с коек, торопливо надевались и сидели молчаливые, задумчивые. Серый низкий потолок обвис маленькими тусклыми лампочками, и барак расползался в стороны, наполнялся холодом.
Пришли сестры, чтобы раздать лекарства и сделать перевязки. Руки у сестер мерзли, коченели. Кожа на обнаженных для перевязки красноармейских ногах и руках становилась гусиной, покрывалась пузырями, синела. Пришел доктор. Он дышал в свои сложенные лодочкой ладони рук, потирал их, обходил, больных и уговаривал ложиться на койки.