Больной тем временем успокоился, а вскоре хриплым, слабым голосом запел старую солдатскую песню. Слова песни тягучие, тоскливые, тяжелые.
...Зачем на свет ты ро-оди-и-ла-а!..—
тянет хриплым голосом больной и, слабея, глотая в хрипе слова, продолжает:
Судьбо-о-ой не-счаст-но-о-ой на-гра-ди-и-ла...
В бараке тихо и страшно от этой песни. Молчание нарушил голос того, кто вчера кричал, чтобы не слушать никого и требовать топлива. Он подхватился с койки, натянул на один рукав шинель и, ища рукою второй рукав, заорал на весь барак:
— Колейте, кто хочет, здесь, а я не хочу, я жить еще хочу, не хочу тут сидеть, чтобы вот до этого дойти!
Он показал на поющего больного, натянул в конце концов второй рукав, застегнулся ремнем и, махнув рукою, призывая за собою других, пошел к двери, ведущей в коридор барака. Торопливо надевали шинели другие, брали мешки со своими вещами и шли к двери.
— Подохнем здесь от тифа и холода,— говорил сосед Сидора,— так уж лучше на фронте от пули белогвардейской, чем тут от мороза.
И поспешно, словно опасаясь, что кто-то придет и помешает ему, он, не подпоясавшись, пошел из барака. Сидор закостылял от койки, пытался что-то сказать, чтобы задержать красноармейцев. Поднял перевязанную, закутанную в бинт руку тот, кто вчера поддержал Сидора и, нервничая, зло крикнул:
— Куда вы!.. Очумели!.. Сгубить себя хотите!..
Некоторые из красноармейцев остановились в нерешительности, но только на одно мгновение, потому что передние пошли, и тогда за ними устремились остальные. Вслед за ними выбежал в коридор доктор. Сестры стояли посреди барака возле больного. Доктор что-то кричал вслед красноармейцам, махал руками, просил, чтобы возвращались, но его никто уже не слушал.
Сидор вернулся к своей койке. У стены, посреди барака, стоял побледневший, встревоженный красноармеец с перевязанной рукой. Сидор запомнил его: светло-русый, на левой щеке возле уха шрам небольшой. Шрам начинался возле уха и терялся в густых волосах. Он стоял один среди пустых незастланных коек. У окна, заткнутого подушкой, лежал на койке больной. Возле него стояла сестра, а на стене на длинном ржавом гвозде висел оставленный красноармейский шлем. Было пусто в бараке и холодно. И пустота и холод пугали. Сидор постоял у койки, надел шинель, поправил штанину на раненой ноге и пошел. Проговорил словно сам себе, чтобы убедить в чем-то себя и еще кого-то:
— Ничего тут не будет, пойду и я, на завод свой поеду, а там заживет нога, так на фронт или на работу.
Прошел, опираясь на костыль, из барака в коридор и по длинному холодному и темному коридору на улицу.
Улица, как и всегда в эту пору, была молчаливой. Спали еще низкие деревянные хаты окраины. Мелькали по ветру ленивые снежинки, садились на лицо, залетали Сидору за воротник шинели. На дворе возле барака Сидор остановился, неловко как-то перед товарищем, оставшемся в бараке. Но от барака веет неуютностью и холодом. Едва-едва рассеивает темноту в коридоре небольшая лампочка.
«Может, вернуться к нему? Нет, зачем, что ж я делать там буду,— думает Сидор.— А как же он один там, что он делать будет? Нехорошо, наверное, что я вот так бросил барак этот и пошел за другими, за толпой, потому что это совсем как-то не так, как надо было...» — Но как надо было поступить? Сидор не хочет думать об этом. Холод начинает со снежинками вместе залезать за воротник шинели, и стоять так, бесцельно — простынешь только. Сидор знает, что обратно в барак он не вернется, опустевший барак еще больше осунулся под широкой низкой крышей, еще глубже влез в землю.
«Нечего мне туда идти, нечего мне там делать. Дома на заводе, может, быстрее заживет нога, пользы больше будет»,— думает Сидор, мысленно оправдывая себя, и, медленно передвигая ноги, уходит из барака.
На улице все еще пусто. Спят под низко опущенными крыльями крыш деревянные хаты окраины, плотно закрыли от улицы ставни, чтобы не заглянул в хату посторонний глаз, чтобы не нарушил он их сонного покоя. Ставни в хатах низко, как раз по локоть Сидору приходятся. Локоть касается ставни, и Сидор уже совсем позабыл про барак, вспомнил такую же низкую хату на окраине другого города, начал думать о ней. И тогда торопливо зашагал в сторону вокзала.
* * *
Над заводскими воротами, как и много лет тому назад, висит старая ржавая погнутая вывеска. Одна половина ее прибита над воротами, а другую половину кто-то оторвал и загнул — заломал ее. Полоска ржавой жести свисла под ветром и стрясает с себя снег, постукивая в ворота.