— Попробуем...
В печурке зашипело. На хату из печурки повалил густой пар. С печи ловко соскользнула хозяйка, тряпкой выхватила из печурки чугунок и понесла его в угол к порогу, чтобы над кадкой отцедить картошку.
В хату вошел сын хозяина. Покачиваясь, он прошел через всю хату в темный угол, сбросил там старый корявый армяк и поношенный красноармейский шлем, сел на скамью и тогда поздоровался с Панасом и сразу обратился к нему:
— Полтора рубля за день я с конем заработал... Вот, товарищ Панас, как мы живем. А сколько я их поворочал, сколько покатал, собирая в кучу. А тебе за день полтора рубля!.. Крутят... Видят, что народ начал возить, так сразу цену снизили... И всегда так. В прошлом году глину на заводе копали, так сначала одну цену сказали, а как платить, так у них уже другая. А постой в глине крюком, побросай день лопатой... Насилу через суд своего добились... Я так понимаю это, товарищ, что мир существовать не будет, если мужика не будут обманывать...
Его перебил отец.
— Панас собрание созывать хочет, Камека как будто с кем говорил...
— Так, может, они и собрались у кого?
Сын неохотно поднялся, надвинул шлем, надел новый длинный кожух и ушел. А отец продолжал начатый сыном разговор.
— Правду он, братец, говорит. Обманывают мужика... Через это и не будет ничего у нас, потому что нет нам смысла никакого...
— Почему так?
— А потому, что не к лучшему, как я думаю, это, а к худшему ведет нас. И это все говорят. Ты, конечно, как партийный из города, одно твердишь, что лучше будет, а Камека свой, поглупее, наверное, позабыл, что ему в городе поручили говорить, и сказал нам правду всю... Как спросили бабы про сметанку и маслице, чтобы обед немного забелить, конечно, чтобы блин в святой день помазать, так он и сказал: забудьте, бабки, грит, про сметанку и маслице... Вот так и сказал правду горькую...
— Да что он, сдурел? Глупость это, бессмыслица. Не может быть, чтобы он такое говорил!
— Может оно и не может быть, а вот он сказал. Забыл и сказал правду... И газетку уставную мы читали, так и в газетке то самое: за хату — аренду, за сарай — аренду, а прибыль всю в фонды...
— Ну и наговорил же вам кто-то, ну и наговорил. Чушь все это.
— Кто ж его знает? Газетка ведь пишет...
— Да где вы ту газетку видели, кто ее читал?
— Читали. Возле мельницы, вот на днях...
Оба замолчали. Панас оперся локтями на стол и смотрит перед собой на чистую выбеленную скатерть. Он думает, что на собрании необходимо сказать и про аренду и про фонды. В хате тихо. А за стеною ползают глухие шорохи ветра. Мокрые пухлые снежинки облепили окно и тают. По стеклам тонкими струйками стекает вода. На мокром стекле, залепленном снаружи снегом, красивыми удивительными узорами искрится свет от лампы. От этого ночь за окном кажется еще более темной.
В печурке трещит, пылая, еловая щепа. Искры пробиваются сквозь щели в дверцах, вылетают наружу. В хате от печурки теплынь и немного угарно. От усталости ноет тело Панаса, ноют натруженные ноги, а теплынь так приятно окутывает тело и со сладкой дремотой, как бархатом мягким, укрывает его. Панасу хочется лечь на лавку и уснуть.
В стену у окна мелко, часто стучит ставня и тихо тоненько пищит ржавыми петлями:
— Пи-ги-ги-и... пи-ги-ги-и...
— Устал,— говорит Панасу хозяин.— Ходишь все по людям, мало, видать, спишь...
— Нет, ничего, сна хватает,— ответил Панас и шевельнул плечами, незаметно потянулся.
— Собрания, верно, не будет. Петро где-то как сел, так и прикипел...
— Да оно так,— добавила с печи старуха,— пошли дурного, а вслед другого...
— А может собрание там,— неожиданно с кровати отозвалась Галина и поднялась.— Идем, я покажу, где это...
Она надела пальто и ждала Панаса. Выходя из сеней, предупредила:
— Не упади, порог у нас высокий, крыльца еще нету... на бревно становись.
— Не упаду, я еще хорошо вижу...
На дворе влажная густая темнота, едва видна светлая серость заснеженной земли. Галина быстро перешла двор и пошла по улице впереди Панаса. Дорога на улице неровная, узкая, нельзя идти рядом двоим. Ноги скользят и попадают в колеины от полозьев. Панасу неудобно, что он спотыкается, но он пробует идти рядом с Галиной. На улице Галина чувствует себя с Панасом свободнее, она больше разговаривает и пробует шутить. Говорит она тоном серьезным, словно приказывает Панасу, как младшему.
— По дороге иди за мной,— говорит она,— а то неровно, упадешь еще, ногу вывихнешь.
— Ничего. Мне стыдно, что ты меня, как маленького, ведешь...
— Потому что я дорогу знаю, а ты, наверное, все здешнее позабыл, не то что дорогу...