— Оно так и надо. Городские люди много слышали, много видели, может быть, и подсобите, чтобы кое-что лучше сделать для нас. Что ж, поговорите, покажите, а мы народ старый, нового, теперешнего не знаем, так вот послушаем, подумаем, может, что и сделаем потом, посоветовавшись...
Говорил, а внутри у него росло беспокойство. За спокойным и хитроватым видом этого простого человека скрывался другой, напуганный слухами и догадками, и тот навязчиво шептал, нарушая покой: подумаешь? посоветуешься? а если не дадут подумать? а что, если и спрашивать у тебя не станут, хочешь ли ты? что тогда?.. Этот испуганный человек своим шепотом опять пробуждал тревогу и усиливал ее. И хозяин замолчал, нервно затеребив усы, и тяжело вздохнул. А потом совсем неожиданно, злясь, что сами не догадаются сделать этого, сказал женщинам:
— Кувшин поставьте, может, чаю попьют люди с дороги.
Хозяйка достала с печи лучину, сбросила ее на хату. Галина взяла лучину, разожгла огонь в железной печурке, налила широкий желтый кувшин воды и поставила его сверху на печурку. В кувшин бросила малиновых веток.
— Вот и гости,— опять заговорил хозяин.— Ты это, Панас, надолго или скоро и поедешь?
— Наверное, с месяц пробуду, а может, и больше,— ответил Панас.
— Аж месяц? Ого! — удивился хозяин и, помолчав, несмело, вопрошающе проговорил: — Так, наверное, всех уже в колхозы загонять будете? — спросил и насторожился, ожидая, что ответит Панас.
— Загонять мы никого не будем,— ответил Панас.
Хозяин не поверил.
— Не будете?.. Так зачем же аж на месяц ты?.. Значит, ты по этой линии приехал. Тебя от самой власти прислали или как? Значит, и власть приказывает, это, в колхозы идти?.. Бог его знает, что это будет, как это оно...
— Лучшая жизнь будет, дядька.
— Лучшая? А кто это энает, что она лучшая будет?
— Мы знаем, люди знают.
— Люди... А мы вот что-то его, лучшего того, и не видим. Так вот люди начали подниматься понемногу, а теперь что ж, ни к чему пойдет...
— Неправда. Только так и достигнем лучшего, только так и поднимемся.
— Может, может...
— Он больше всех колхоза боится,— сказал Камека,— как только заговоришь, он ни близко.
Хозяин промолчал. Панас улыбнулся. Взгляд его встретился с взглядом Галины. Она сидела на скамеечке у печи и, вслушиваясь в разговор, кивала головой и улыбалась на слова свекра. Панас сказал, улыбаясь Галине:
— Чего бояться. Вот соберемся, поговорим, и дядька первым в колхоз запишется.
— Не-е-ет!..— откликнулся хозяин,— я первым не запишусь. Погляжу, как уже там будет, если уж на то пошло, а тогда может быть... Я хочу век свой еще по-старому пожить, как мои родители жили...
— Чтоб не гневить бога жизняй,— вставила свое замечание хозяйка. А хозяин, помолчав, закончил свою мысль.
— А это пускай уж молодые, как хотят, головы свои крутят. Выделю сыну долю, и пусть идет себе, если хочет, а я уж так доживу свой век... Может, молодым и лучше оно будет...
В печурке ярко пылала смолистая сухая лучина. Из узкого выгнутого горла кувшина пошел пар. Вода в кувшине забулькала, пузыри дошли до верху, закружились в узком кувшиновом горле, и закипевшая вода ручейком полилась на печурку, зашипела, пенясь на горячем металле. А за окном, где-то в заборе, давно уже завяз ветер метельный и глухо, зло свищет и сыплет в освещенное окно охапки мелкого снега.
* * *
С собрания в соседней деревне Панас в Терешкин Брод попал как раз на вечеринку.
В большой, просторной Ашуркиной хате было душно, накурено, тесно.
Стол из хаты вынесли в сени, и на столе в сенях сидел хлопец с девчиною. Прикрывая девчину полой кожуха, хлопец прижимал ее к себе и, затянувшись папироской, пускал ей в лицо табачный дым. Девчина отворачивала лицо, стремилась руками выбить у хлопца изо рта папиросу, а он удерживал ее руки, опять затягивался папиросой и обдавал ее лицо дымом.
— Привыкай,— сказал хлопец, заметив Панаса.— В колхозе всем равенство будет, все курить будем.— И захохотал. А затем обратился к Панасу: — Правда, товарищ, а?..
Панас глянул на него, но ничего не ответил и вошел в открытую дверь хаты. И, стоя на пороге, услышал, как хлопец сказал вслед ему:
— Ишь, сволочь, уже и говорить не хочет... Уговаривает хлопцев ячейку комсомольскую организовать.
У двери, у окна напротив печи стайками стояли приодетые по-воскресному девчата, ждали, пока пригласит хлопец на танец. Возле них терлись отплясавшие с потными лбами хлопцы и много курили. У стен на лавках сидели парами девки и хлопцы, смотрели на танцующих и о чем-то шептались. В самом углу хаты, под иконами, сидели музыканты. Пьяный гармонист рывками, широко, на весь мех, растягивал гармонь и, не торопясь, перебирал огрубевшими и тонкими пальцами белые, пожелтевшие пуговицы голосов. Гармонь удивленно, широко раскрывала складки своих мехов, тонко вскрикивала и опять собирала их, чтобы развернуть еще шире. А гармонист перебирал пальцами пуговицы голосов и, склоняя низко к гармони вялую от вина голову, вслушивался в ее дыхание, и казалось, что за ее крикливой музыкой он слышит другую, внутреннюю ее музыку, более благозвучную, одному ему понятную. Рядом, тяжело вздыхая, охал барабан и часто, взволнованно бренчал навешанными на его лубок жестянками.