Гармонь тяжело вздыхала, развертывая свои складки и выгибаясь, выкрикивала давно привычные для нее «тим-там, тим-там, тиль-лиль, лим-там, тим-там, тпм-там, тим-там-там».
А на середине хаты густо кружились вспотевшие пары, мерно выделывали ногами несложные «па», тяжело дышали, утирали пот грязными платочками и опять кружились, а после танца хлопец вел девчину через круг в сени, чтобы остыть. На пороге Панаса встретил хозяин. Поздоровался.
— Гуляют,— он показал на молодежь,— а про жизнь мало думают, им хоть бы что, недалеко ушли от родителей... Трудно с нашими людьми сделать что-нибудь...
Вышли в сени. Хозяин искал ведро, чтобы напоить корову. А стоя с ведром, добавил:
— Если бы чаще, разве, к нам ездили или чтобы близко где ячейка была, а так мало толку...
В сени из хаты вышла Галина.
— Ты здесь уже? — спросила она.— Ловкий! И на собрании, наверное, побыл, и на вечеринку успел.
— А как же,— ответил Панас,— не одними же собраниями мне жить.
Вышли во двор. Галина сказала:
— Петро хороший человек, он тебя очень любит и не против колхоза, но боится, затукают потом люди. И он не один такой...
Хозяин открыл сарай. Ворота скрипнули, упали аж до стены и повисли на стояке, открыв холодную темную пустошь просторного сарая. Сарай старый, стены на середине опустились ниже, наверное, подгнили стропила, и от этого осела, прогнулась на середине крыша.
Из сарая вышла к колодцу бурой масти корова, стала у корыта и молчаливо смотрит куда-то за двор, пить не хочет. У коровы обвис живот, спина вогнулась и отчетливей проступили на спине кости, а на боку обвислый живот натянул шкуру, и из-под нее, выгибаясь, торчали худые коровьи ребра.
Недавний ветер сорвал с крыши как раз на середине целый кусок струхлевшей, старой соломы и обнажил между стропилами посиневшие, сухие, старые осиновые латы. Снега на крыше нету, и латы на бурой дряхлой соломе торчат голыми почерневшими ребрами.
— Имущество...— словно про себя, произнес Панас.— И в большинстве у вас такое, а в колхоз их на веревке надо тянуть... И почему такие странные у вас люди? — спросил он.— Неужто не верят, что в колхозе лучше будет жить?
Галина ответила не сразу. По улице шли к усадьбе Петра четверо мужчин. Галина вглядывалась в них и, узнав, сказала Панасу:
— Кто и верит, да боится, а большинство не верит, сами не знают, чего хотят. Говорят разное. Когда тебя нет, такое про колхозы плетут, страх берет.
Подошли с улицы мужчины. Свекор Галины первым подал Панасу руку и предложил закурить. Но когда к его кисету протянул руку один из хлопцев, он торопливо свернул его и положил в карман:
— Теперь, братец, не те времена, чтобы других табачком угощать, самому нечего курить.— И, обратившись к Панасу, спросил: — Ну, так как же, пишутся ли хоть где-нибудь к тебе люди в колхоз?
— Будут записываться,— ответил Панас,— не все сразу. Я хочу, чтоб терешкинцы первыми записались.
— Э-е, нет, мы уже опосля, за другими, разве.
— Все вы опосля. А пускай бы другим пример показали. Я вот смотрю на имущество Петра. И в сарае на крыше ребра торчат, и у коровы ребра торчат. А у вас ведь у всех почти такое имущество... И я понимаю, ну если человек еще более-менее зажиточно живет и боится нового, жалеет, а то ведь не живут, а гниют люди...
— Да оно правда, гниют,— отозвался один из мужчин.
— Потому что жить не дают,— перебил его другой.
— О! Опять жить не дают. Да кто не дает? Ну, неужели вам вот от такой жизни жаль отрешиться? Это же ад, а не жизнь. Хуже, наверно, нигде не найдешь.
— Да, конечно, нехорошо мы живем,— откликнулся свекор Галины,— но в колхозе еще хуже будет.
— Вот тебе и на! Хуже вашей жизни не придумаешь, если бы даже хотел.