— Не в кусты, товарищи,— сказал он,— это неправильно будет, этого никто делать не станет. Мы убеждаем вас идти в колхоз потому, что нет иного пути у крестьянина, чтобы улучшить свою жизнь, а кто не захочет идти в колхоз, его воля. Пусть сам решает, как поступить, но, известное дело, если вся деревня в колхозе, а один или два — нет, так не дадут же им земли в центре колхозного массива, а с краю отрежут где-нибудь, вы это сами понимаете.
— А если все не пойдут?
— Почему не пойдут? Я уверен, что если не все, то большинство будет в колхозе, и уже весною вы коллективно выедете на колхозное поле...
Еще долго продолжалось собрание.
Горячие бурные прения то вырастали в общий говор, и тогда ничего нельзя было разобрать, то переходили в крикливые краткие речи отдельных крестьян, вкладывавших в эту свою речь лишь свои собственные желания и сомнения, то принимали характер переговоров между Панасом и каким-нибудь крестьянином, то опять перерастали в говор.
В хате душно и угарно от дыма. Синий махорочный дым висит под потолком в хате, словно туман, и окутывает собою лица людей. В дыму мигает, вот-вот погаснет, небольшая тусклая лампа.
Было четыре часа утра. На дворах под поветями давно уже перекликались петухи.
* * *
Больно стоять коленями на твердом току. Ноют ноги. Чтоб отдохнуть и подумать, Клемс сел, вытянул перед собой ноги, веялку бросил на мякину.
Вправо от его ног кучка непровеянной ржи. Дальше, впереди, небольшим полукругом мякина, а еще дальше, тоже полукругом, чистые ржаные зерна. Зерна легли густо, и оттого, что чистые они, кажутся очень крупными. Клемс взял горсть непровеянной ржи, начал пересыпать ее с ладони на ладонь. Мякина отлетает в сторону, а на ладони остаются чистые сухие зерна. Он пощупал зерна пальцами, взвесил их на руке и сыпанул в провеянные. Зерна зазвенели и скрылись в куче.
«Пудов около двадцати наберется...» — подумал Клемс. Посидел еще несколько минут молча, скользя взглядом по толстому чистому зерну.— «А ить тогда его в один закром ссыпать надо будет, в один закром...»
Опять поджал под себя ноги, подгреб веялкой под колени мякину и начал веять. От веялки далеко отлетают и кладутся полукругом чистые зерна. Впереди, ближе, тихонько стелется в полукруг мякина.
Стелется мякина, и ровно, спокойно плывет дума. Уже все решено, осталось только сказать о своем решении жене. Сказать надо скорее, не откладывая это до последних дней, чтобы дать ей время поругаться, поворчать и подумать. Думает об этом Клемс и, подгребая в веялку последнее зерно, планирует, как, придя с гумна, заговорит с женой, как скажет ей самое главное. И самое трудное для Клемса сказать, а потом пускай злится она, пускай ругается, потом сумеет отговориться.
В хату Клемс пришел, когда смеркалось. Жена сказала что-то ласковое навстречу ему и быстро накрыла стол, поставила есть. А сама села у печи и начала рассказывать новости, услышанные на улице. Клемс молча ел, не отзывался на ее разговор, несколько раз клал ложку, собираясь заговорить сам, но не осмелился, только разозлился и, поужинав, пошел поить коня. Раздраженный, покрикивал на коня, что тот не пьет, а набирает в рот воды и, жуя губами, выливает ее под ноги Клемсу. Но в сарае, подкладывая коню сена, стал мягче и решил, что придет в хату и скажет жене то, что надо, а она пускай как хочет потом, хочет — молчит, хочет — пусть ругается.
Когда клал сено, конь всунул голову в ясли и, разворачивая мордой сено, начал искать в нем более вкусную траву. А не найдя, начал тереться головой о хозяйскую руку. Клемс похлопал ладонью коня по подбородку, провел рукой по его шее под гривой.
— Да ить и тебя, тогда в одну кучу...
Конь в ответ зафыркал, махнул головой, взял в губы несколько былинок сена и так держал их, не пережевывая, Клемс еще погладил коня рукою по шее и вышел.
Когда он возвратился в хату, жена на печи готовилась спать. Он разделся, сел на лавку, напротив печи, и начал разуваться. Решил завести разговор немедленно и проговорил как-то неожиданно для себя:
— Приходил опять тот, Панас.
Жена смотрит молча.
— Ей-богу...
— Чего его носит?
— Хочет все-таки уломать наших.
— Так и уломает. Пусть погодит еще немножко... И для кого он только старается?
Жена начинала злиться. Клемс, сняв один сапог, сидел, не разматывая портянки.
— Для себя старается, для людей. И уломает. Ты думаешь, нет?
— А кто это пойдет?