Выбрать главу

— Про коммуну ничего не скажу,— ответил Клемс уже у стола.— Скажу только, что хуже, как было, не бу­дет, видно по всему. А если хуже — разойдемся. Сами делаем, сами и разрушить сумеем. Но я не для того гово­рю, чтобы разрушать. Делать чтобы навсегда, чтобы прочно...

Он посмотрел на угол, хотел перекреститься, но встре­тился взглядом с Панасом и протянул руку за каранда­шом.

— Давай подпишу протокол, я за колхоз, значит,— сказал он. И на протоколе, где указал Панас, Клемс по­ставил три косые крестика.

— Сам хочу записаться, чтобы не бежать если что.

Затем, обратившись к соседу Евсею, стоявшему у пе­чи, сказал:

— Иди, кум, записывайся. Я уже.

К столу подошел кум, снял шапку, торопливо три раза перекрестился на иконы и так же торопливо вывел на протоколе под Клемсовыми крестиками два кружочка.

— А это мое будет... Чтоб только лад добрый был...

Он отошел за Клемсом и стал возле печи.

— Так, и я, как уже говорил, запишусь.

К столу подошел Мышкин и подписался па протоколе.

— Пишитесь, граждане,— обратился он к собранию,— чтобы не думали товарищи, что мы какие-нибудь там...

Тогда поднялось собрание, зашумело. Крестьяне под­ходили поочередно к столу и на протоколе ставили по-разному свои подписи, а потом, взволнованные, смущен­ные, словно стыдясь чего-то, отходили и закуривали. Из угла закричала женщина:

— Пускай бы они сами писались в городе! Из комис­саров своих пускай бы колхозы делали, так нет, из мужи­ка все! Идите! Пишитесь! Попробуйте хлеба коллектив­ного!..

А к столу подходили крестьяне, подписывали протокол и отходили. Когда подписал протокол сто тридцать седьмой — последний, Панас, радостный, взволнованный, взял протокол, дал подписать его председателю и секре­тарю собрания, а потом обратился к собранию с горячими, искренними словами о жизни, которую надо построить коллективными силами. Крестьяне сошлись ближе к сто­лу, плотно, молчаливо стояли, слушая Панаса, и опять нельзя было разгадать, о чем они думают. Лишь некото­рые взгляды искрились новой, нарастающей радостью. И когда Панас закончил, послышались голоса:

— Спеть! Спеть надо!

— «Марсельезу»!

— Спеть! Такое дело!

И неровпыми густыми голосами затянули слова песни. Панас оперся ладонями рук на стол и молодым, силь­ным голосом вмешался в песню, подхватил ее, поднял выше.

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног.

Песня крепла, нарастала, казалось, раздвинет она бре­венчатые стены, поднимет потолок и, торжественная, про­буждающая, поплывет по громадным просторам полей.

А на дворе начинался день.

* * *

Полный день ходила по хатам комиссия и в толстую разлинованную тетрадь записывала все имущество и, осматривая сараи, скот, инвентарь, напротив каждой вещи, строения или животного указывала стоимость. Мужчины посвободнее делали в новой недостроенной хате закрома для обобществленного зерна и подчищали и утепляли со­ломой два хлева, готовили их для колхозного скота.

Под вечер привезли из кооперации весы — взвешивать зерно, а к хлевам воз соломы, который разбросали как настил для скота. Ждали следующего дня. Некоторые с тревогой,— что будет? Другие равнодушно: что будет, то будет. Третьи с какой-то радостью, смешанной с трево­гой. И до позднего вечера люди ничего не делали. Ничем не занятые мужчины стояли группками у хлевов, совето­вали тем, кто работал, как сделать, чтобы не залетал под крыши снег, как сделать загородки для коров, как отпи­лить жердь, и много говорили между собой. Другие соби­рались по нескольку человек в одной хате, много курили и много говорили про колхозы. С женщинами происходи­ло то же самое. Деревня жила новым, никогда прежде не изведанным. Это новое было уже совсем близко. Завтра оно должно войти в деревню, и тогда сразу изменятся мно­гие понятия. Моя корова, мой конь, мое зерно — все это завтра отойдет, ичезнет, и придут новые понятия — наши коровы, наши кони, наше зерно. Так думал Панас. А крестьяне думали об этом каждый по-своему. Одни с тревогой представляли, как завтра опустеет хлев и не будет в нем коровы и коня, и что тогда не будет он боль­ше кормить их как своих, и от этого больно ныло сердце. Другими овладели в связи с этим какие-то непонятные чувства, в которых они никак не могли разобраться. Все понимали только одно — завтра в деревне произойдет что-то такое, от чего все переменится. А пока, накануне этого завтра, многие думали о своей пережитой жизни и огля­дывались назад перед тем, как сделать завтра шаг вперед.

Лишь поздним вечером люди разошлись по своим ха­там, и тогда начались: у одних тихие беседы о завтрашнем, в которых люди делили со своими семьями надежду и тревогу, и сомнения свои; у других тихие молчаливые ужины; у третьих, как и накануне, ссоры.