Поссорился с женою и Клемс.
В ту ночь, когда Клемс поставил первым три свои крестика под протоколом за колхоз, жена ушла с собрания и, молча поплакав, легла спать. Молчаливо ходила она и весь следующий день. Клемс понимал причину этого молчания и не заговаривал с ней. Но это ему вскоре надоело. Вот почему, придя в этот вечер в хату, он первый заговорил с женой о завтрашнем дне, как о чем-то для них известном и знакомом.
— Завтра обобществлять будем коров и коней,— сказал он,— хлевы уже подготовлены. Значит, по-новому жить начнем.
Жена сучила нитки. Клемсу хотелось, чтобы она остановила прялку и согласилась с ним. Но жена, словно не услышала, молчала и еще быстрее крутила колесо прялки. А потом заморгала глазами. На щеке под ее глазом остановилась слеза, сверкнула и растянулась по щеке, аж до губ. Клемсиха вытерла глаза и щеку рукою. Остановила колесо прялки, поднялась со скамейки и поставила прялку в углу возле кровати, а сама отошла к печи, отодвинула в сторону заслонку, словно намеревалась достать что-нибудь из печи, и дрожащим голосом сказала:
— Не дам я корову вести! Не твоя она! Не дам!..
Клемс рад был, что жена заговорила, и ласково, спокойно ответил ей:
— А ты не кричи, глупая, прежде толком разберись, что к чему. Сведут коров в стадо, тебе же лучше будет, а не хуже.
Замолчал, чтобы подумать, что сказать еще. А жена торопливо полезла на печь и легла там, отвернувшись к стене. Клемс больше не говорил. Он молча сидел у стола. То ли дремал, то ли о чем-то думал. Догорела лучина. В хате потемнело, замелькали, засуетились сумерки. Головешки на коминке еще долго сверкали малюсенькими ползучими синенькими огоньками и незаметно, как слабела сила огоньков, гасли, одеваясь в тонкий пласт пепла.
Клемс уснул. Он не слышал, как слезла с печи жена, как она надела кожух и вышла из хаты. Не слышал, как звякнула в сенях тяжелая щеколда и заскрипела дверь.
На дворе было холодно. Высоко в небе, за редкими облаками, плыла на восток луна. Сквозь облака пробивался и стлался по земле ее редкий свет. За облаками искрились холодные и далекие беловатые звезды.
Клемсиха стоит на крыльце, глядит на луну и тихо шевелит губами. Ей кажется, что наступил конец света, что теперь она, старая и заброшенная всеми, лишенная своего хозяйства, вынуждена будет пойти по людям просить ради Христа, и еще ей кажется, что никто не посочувствует ей, не пожалеет ее за то, что сама она согласилась остаться без своего хозяйства. Крупными каплями наплывают на глаза слезы и ползут по щекам, и падают на воротник кожуха.
Она сошла с крыльца и направилась к хлеву. Тихонько отодвинула засов в воротах. Тихонько открыла ворота и вошла. В хлеву темно, слыхать только, как пережевывают жвачку коровы, да едва заметны их расплывчатые силуэты. Хлев дохнул на нее теплом и запахом молока. От этого стало еще обиднее, что вот, не спрашивая ее, заберут коров из хлева, что не будет она сама больше доить их, что кто-то чужой будет давать ей молоко от ее собственной коровы. Она подошла к старой корове, погладила дрожащей рукой ее голову и, не сдержавшись, обхватила руками за шею. Корова постояла минуту, не двигаясь с места, потом повернула к хозяйке голову, обнюхала кожух и начала лизать ей руку. От руки, от места, которое лизнула корова, с нетерпимой болью потекла по всему телу обида, и Клемсиха заплакала громко, навзрыд.
У окна Клемс вскоре озяб и проснулся. Захотелось выйти во двор. В сенях удивился, что не заперта дверь. В хлеву как будто кто-то разговаривал. Оп прислушался более внимательно и догадался, что в хлеву плачет жена. Торопливо подошел и распахнул ворота. Плач сразу прекратился. Из хлева навстречу ему пошла жена. Она остановилась в воротах, не ответила на его вопрос,— «чего это она тут ночыо ревет»,— и пошла в хату. Когда Клемс запер ворота хлева и возвратился, жена опять лежала на печи. Он, не раздеваясь, как это делал каждый раз, когда был не в духе, лег спать.
Утром, лишь только рассвело и жена начала хлопотать возле печи, Клемс вышел на улицу. Захотелось встретиться с кем-нибудь из соседей и поговорить, чтобы прошла тоска.
Медленно шел он по улице, заглядывал в соседние дворы, а боль от того, что плачет и ругается жена, тревожила сердце и не давала покоя. У соседа увидел раскрытую дверь в клеть. Остановился у соседских ворот и, постояв немного, пошел во двор. Заглянул в раскрытую дверь клети и увидел: у закрома с мякиной стоял хозяин. Он согнулся над закромом и руками разгреб в мякине яму. Потом взял новый хомут, лежавший у его ног, и осторожно положил в закром. За хомутом снял с колка сыромятную уздечку. «День добрый»,— поздоровался Клемс. Испуганный неожиданным голосом, хозяин вздрогнул, торопливо засунул уздечку в закром и, опасаясь, что Клемс войдет и увидит, что он делает, начал нагребать на хомут и уздечку мякину. Нервничая, зацепил рукой удила уздечки. Удила забренчали. Чтобы Клемс не зашел в клеть, хозяин загородил собою дверь.