Жена молча толкла в ступе семя. Потом начала замешивать свиньям тесто и сердито звенела чугунами и кружкой о ведро.
После завтрака Клемсиха с внуком пошла на ток набрать мякины. Внук Семка, десятилетний белесый мальчик, стоя на коленях, наталкивал в мешок мякину. Время от времени он поднимал руку и запыленным рукавом свитки подтирал нос. Клемсиха тем временем насыпала свой мешок и наблюдала за внуком.
— Испачкался ты весь. Не вытирай нос рукавом — болеть будет.
Семка посмотрел на нее, улыбнулся и провел еще раз своим рукавом под носом. Старухе захотелось поговорить с ним.
— Вон, Семочка, в колхозе уже и богу не дают помолиться, иконы поснимали и пожгли... без бога уже жить будем...
Семка поставил мешок на ток, потряс его и нажал сверху всем телом. А, согнувшись, лежа на мешке, неожиданно для старухи выпалил:
— А на кой черт иконы, скоро то же самое с церковью будет,— и захохотал. Клемсиха, как стояла, согнувшись над мякиной, побелела, схватила горсть мякины н зло изо всей силы бросила ее в Семку. Но мякина рассыпалась, а Семка захохотал еще громче. Клемсиха начала ругать его.
— Ах ты нечестивец, злодей, балбес здоровенный, чтоб тебя... Я тебе покажу, я тебе!..
У нее не хватило слов. Губы ее дрожали. Глаза искали, чем бы ударить Семку. А он угадал намерение бабы, схватил мешок и убежал с тока. Тогда Клемсиха вышла вслед за ним за ворота и остановилась, прислонившись к стене.
Недалеко от гумна, на холме, стоит серая высокая церковь. Три раза в год священник справляет службу: на Николу осеннего, на троицу да еще на Петра и Павла — и еще случается, что кто-нибудь умрет.
Возле церкви на кладбище березки, а над ними белый в снегу купол и крест серый в белой снежной шапке.
Клемсиха уже который раз осторожно, чтобы никто не видел, выходит за ток и торопливо молится на церковь.
Когда Семка с мякиной скрылся за сараем на дворе, она зашла на ток, закрутила хохол своего мешка, поставила у ворот и вышла на снег.
Перед глазами ее до самой церковки заснеженное белое поле, чистое, словно льняной выбеленной скатертью застланное. Над полем кружатся и падают медленно на заснеженпую мягкую постель белые птички-снежинки. Летят и надают они беспрерывно.
Клемсиха смотрит на церковь, а снежинки мелькают перед глазами, растягиваются в тонкие белые нити, и из них сплетается большущий занавес. Занавес этот скрывает церковь. Крест и купол, и вся церковь, словно в тумане, дрожат тихонько.
Клемсиха складывает три холодных пальца, подтыкает ими волосы под платок, чтобы не мешали глазам, крестится и шепчет:
— Боже ты мой, батюшка милостивый! Уже иконы твои святые снимают, уж и мой глупый старик сжег иконы. Я не за себя, боже, а за него, глупого, молюсь... Иконы пожгли, до тебя, боже, добрались, не уважают и твоего святого имени, воскресенья Сусового не дождались... боже...
Шепчет и крестится. А снежинки, словно нарочито, суетятся все быстрее, и все от этого дрожит, все вокруг закрыто белым густым занавесом.
У Клемсихи дрожат веки, падает снег на них, и на глаза наплывает слезливая муть. Ей показалось, что дрожит, шатается на церкви крест. Она перестала молиться и вглядывается, но думает, что это потому, что плохо видит уже. Она протирает глаза, смахивает с век снежинки и хочет поднести еще раз руку ко лбу, но рука остановилась у губ, растопырились сами пальцы, как-то сам разинулся рот. Крест на церкви качнулся в одну, в другую сторону несколько раз и медленно, наклонившись, словно собираясь взлететь, упал на купол, зазвенел по жестяной крыше и упал, переворачиваясь, в снег. А вместо креста высунулась из купола жердочка, и ветер размотал на ней и начал играть вверху над церковью куском красного полотнища. Жердочка качнулась несколько раз над куполом и затем прочно стала на месте, которое прежде занимал крест.
У Клемсихи опустилась рука. Позабыв про мякину и про то, что не заперла ворота на току, она еще раз глянула на церковь и почти бегом бросилась во двор.
Из-за плеча видела: трепетал среди снежинок над церковью кусок красного полотнища. Торопилась, ноги скользили по узкой гладкой тропинке, проваливались в глубокий мягкий снег по сторонам. Снег набирался в ботинки. Она подобрала рукою юбку и, ступая одной ногой по тропинке, другой в снег, оглядываясь на церковь, пошла домой.
На дворе, у колодца, Клемс поил овец. Когда жена, взволнованная, с испугом на лице, остановилась напротив колодца, он выпустил из рук ведро, шагнул вперед и хотел спросить, что с ней такое. Но она вспомнила сожженные иконы, о чем-то догадалась и, слегка наклонившись в сторону Клемса, зло плюнула ему под ноги и пошла в хату.